Илья Рясной - Бугор

— Сука ментовская…

Получил еще разок.

— Пришибу, — сказал я спокойно.

Силу они чуют. Он тут же заткнулся. И так ничего больше и не сказал.

Мы прозвонили в Главный информцентр, на номерной учет краденых вещей, в том числе орденов. Нам сообщили, что ордена с такими номерами были похищены в Курске. Все сходилось — парни были из Курской и Московской областей. Несколько орденов были с разбоя на квартире.

— Давай включайся, — сказал я подельнику «обезьяны» — молодому, стройному и смазливому парню с пустоватыми глазами анашиста.

— Во что? — спросил он.

— Соловей курский. Твои подельники уже поют, как квартиру на Октябрьской улице Курска взяли.

Он прошептал что-то явно нецензурное,

— Быстрее. Иначе на тебя все повесят. На одного. Они и так уже говорят, что чуть ли не в стороне стояли, а это ты там геройствовал один, — заверил я его.

— Я? — обиженно посмотрел он на меня.

— Ты!

— Это Мартын кулаками на деда махал! Мартын — это была та обезьяна.

— Как квартиру брали? Давай, быстрее! — понукал я.

— Баба у Мартына. Она в РЭУ распределяет ветеранам подарки. Ордена ныне, говорили, немало стоят.

— И?

— Да разве это деньги? Так, фигня. Видик взяли, бабки… А это… Тьфу, железки. |

— А что со стариком?

— Да не убили. Ну, дали немножко деду по башке. Ему на кладбище ползти пора, а он выеживается — я полковник, я солдат.. Ну и получил, солдат, от Мартына так, что сопли только полетели, — парень довольно улыбнулся.

— Сильно получил?

— Ощутимо.

Я отправился к Мартыну. Он сидел на полу в коридоре, злобный, как вонючее, мерзкое животное, пристегнутый наручниками к батарее.

— Значит, полковника-ветерана по голове, да? — Я нагнулся над ним.

Он ничего не ответил.

— Раздавить бы тебя, москита, чтобы кровь ни у кого не сосал, — покачал я головой.

И в сердцах врезал ему легонько ладонью по голове, так что глазки у него на миг закатились. Убивать бы я его не стал, но моя воля — на костылях бы ходил всю жизнь.

Когда он очухался, я его отстегнул от батареи и потащил на разбор в кабинет.

Тут он и раскололся — будто трубу водопроводную прорвало. Рассказал об одиннадцати кражах и двух разбоях. Я чувствовал, что надо додавливать его дальше. Уж точно — одно-два убийства выплывут. Но это найдется кому делать…

Работали мы с этими мерзавцами всю ночь. Запросы делали, названивали по областям. Из одиннадцати краж где-то треть была вообще не зарегистрирована — обычное дело. Оперативники материалы кладут под сукно, дабы не портить статистику. Чтоб процент раскрываемости впечатлял, ведь по тому проценту оценивается работа розыска. И процент этот как гиря, которая тянет розыск вниз. Никто точно не знает, сколько преступлений совершается, потому как значительная часть энергии сыщика уходит на лакировку статистики. Бедный опер вместо того, чтобы работать по раскрытию, проявляет чудеса изобретательности в борьбе за статистические данные. И не такая редкость — задерживаешь шайку, она колется на полсотни преступлений, а из них не зарегистрировано три-четыре.

Весь понедельник дорабатывали эту шайку. На вторник я взял отгул. Проснулся в одиннадцать часов дня в самом благостном расположении духа и решил про себя палец о палец не ударить весь день. Послать всех к чертям. Не откликаться на телефонные звонки.

Но телефонные звонки неожиданно посыпались как из рога изобилия. Врожденный рефлекс не позволял мне игнорировать их, и я брал трубку.

— Алло, Алексей, в воскресенье в Лондон летит мой знакомый. Не хочешь Котенку что-то передать? — Это Надя.

— Конечно, хочу.

— Тогда подъезжай завтра.

— Хорошо…

Через десять минут опять звонок.

— Леша. Это я.

— Я бывают разные, — отвечаю.

— Не занимайся глупостями. Это "я" — означает Киру.

— Нам раздали билеты в театр, — заявила она. — Пойдешь?

— Нету времени.

— У тебя на меня никогда не бывает времени, — начинались привычные обиды. — По-моему, ты пользуешься мной лишь в определенных целях.

— Кира, я устал.

— Я тоже устала!

Время от времени на Киру нападает истеричное настроение, и тогда она бывает недовольна мной и моим отношением к ней. Она впадает в депрессию и требует, чтобы я выслушивал ее с проблемами, большей частью коммерческими ил| касающимися взаимоотношений с многочисленными родственниками. Или начинает упрекать, что мы никуда вместе на ходим, что у всех мужики как мужики, цветы дарят, под ручку выгуливают. Это бзик всех женщин. Им хочется, чтобы их выгуливали, как породистых собак. Или им хочется выгуливать своих породистых кобелей, чтобы все видели. Я не люблю ни выгуливать, ни выгуливаться…

— Все, пока, — сказал я. Хлоп трубкой об аппарат. Придется завтра мне ей звонить. Наводить мосты. Она чувствует себя обиженной. И мне ее жалко. Все-таки я слишком хорошо отношусь к ней. В ее словах и поступках есть что-то такое, отчего на нее невозможно обижаться. Не обижаемся же мы на кошку, которая царапает нас. Такова ее природа — царапаться.

Снова зазвонил телефон.

Нет, на это раз я не подойду… Третий звонок. Пятый. Седьмой. Звонил кто-то шибко настырный.

— Алло, — произнес я. Звонил Женька.

— Привет, — воскликнул он бодро.

— Тебя приличиям в Морфлоте не учили? Если к телефону не подходят, значит, никого нет дома. Или не хотят никого слышать.

— Тебе Толкушин звонил. Говорил, что-то срочное.

— Срочное, — у меня радостно екнуло внутри. — Ты там один?

— Железняков в отгуле тоже. На дачу укатил.

— Ладно. Никуда не двигайся. Жди моего звонка… Я надеялся, что Толкушин искал меня не просто так. Я дозвонился до него.

— Это Тихомиров.

— Здорово, — сказал Толкушин.

— Мой возник? — спросил я.

— Возник.

— Где?

— В Москве ворюги собираются. Катран у них. Краса и гордость блатная встречается.

— И что вы будете делать?

— Ты Волоха забивать на нары будешь?

— Да, обязательно.

— Тогда поехали. С СОБРом решили этот катран обшмонать и кой-кому харю отполировать. Мне там двух человечков надо взять.

— Когда?

— В десять вечера приличные люди на катран съезжаются… Значит, в одиннадцать мы их прихватим.

— Где встречаемся? — Я сжал трубку телефонную так, что она едва не треснула.

— Подъезжай к нам часов в семь, — прикинул Толкушин. — Переговорим.

— Утрясли. Буду.

— Они своего соглядатая выставили, — сказал командир собровской группы, протягивая Толкушину бинокль.

Мы стояли на пропахшей каким-то кислым запахом лестничной площадке седьмого этажа дома в центре Москвы. Отсюда просматривался вход в пятиэтажный желтый, весь какой-то покорябанный старый дом с печными трубами на островерхой крыше. Печки там лет сорок не топили, но трубы остались.