Михаил Рогожин - Мой желанный убийца

Ей было все равно, кому «исповедоваться». Я понимал по-русски — и этого было достаточно.

Ольга говорила громко, не опасаясь, что ее кто-нибудь подслушает.

Предельная ее откровенность обескураживала. Только случайному попутчику, зная, что через пару станций он навсегда покинет купе, можно так беззастенчиво раскрывать душу.

В ее рассказе поражали даже не столько события, в пучину которых ввергла ее судьба, а обстоятельность и деловитость, с которыми она описывала свои сексуально-криминальные приключения. Мне стало неловко. Но потом я понял, что для Ольги то, что принято называть сексом, — единственная реальность, существующая вокруг нее.

Многое из того, что с ней случилось, Ольга не могла объяснить, потому что не понимала, что происходит вокруг нее, откуда взялись те люди, с которыми переплелась ее судьба, куда некоторые из них исчезли…

Скоро ее «исповедь» меня увлекла так, что я забыл про жару. Как будто бы это были отрывки затерявшегося навсегда романа. Прежде чем девушка закончила свой рассказ, мне уже стало ясно, что его нужно домыслить, воссоздать тот мир, в котором она вращалась и который не понимала.

Я не хотел говорить ей о родившемся замысле. Ее «исповедь», связавшая нас на время, закончилась. Ольга молча курила. Мы снова стали чужими, случайными попутчиками на пару станций. Я не задал ей ни единого вопроса. И мне показалось, что Ольга была благодарна за это. Она глубоко вздохнула:

— Теперь хоть кто-то знает… Может, мне станет легче? Может, прошлое немного отпустит? Потом посмотрела на часы, заволновалась:

— Ой! Меня наверняка ищут. Покажите, как вернуться в гостиницу.

Я молча встал, готовый проводить ее до отеля. Неподалеку от Синтагмы возле нас резко затормозила машина — красная «альфа-ромео». Ольга вздрогнула и инстинктивно прижалась ко мне. Я посмотрел на машину. Тонированные стекла не давали возможности видеть сидящих внутри. Но одно окошко было приоткрыто. Из полутьмы салона отчетливо торчало дуло пистолета. Ольга отшатнулась от меня и рванулась к дверце машины. Через мгновение она уже оказалась внутри, бросив напоследок с виноватой улыбкой:

— Это шутка, обычная зажигалка.

Машина резко рванула вперед, рискованно маневрируя. Я остался стоять на месте, нисколько не сомневаясь, что направленный на меня пистолет был настоящим…

Через какое-то время и Ольга, и «альфа-ромео» стали казаться миражом, фантомом, ворвавшимся в мои перегретый мозг, галлюцинациями. Я устало шел по задыхавшемуся от зноя городу и думал о моем новом романе.

Труп увезли в 7.00. Я, чумовая, брожу по комнатам. Тишина, наступившая после суеты врачей, ментов и любопытных соседей, давит на уши. Даже жалко, что все уехали. Пат отправился оформлять какие-то справки. Вряд ли в таком состоянии он что-нибудь оформит. Но это его проблемы. Меня бьет мелкая дрожь. Сигарету приходится держать тремя пальцами. Пепельницы переполнены. Под ногами скрипит песок. Когда ботинки с мороза оттаивают, на полу обязательно остается какая-нибудь гадость. Но не заниматься же сейчас уборкой. И вообще лучше уйти. Куда? Все равно. Но нет сил. Лучше выпить — полегчает. Сегодня меня в МУР не потащат. Оперативник пожаловался, что зашиваются с другими делами.

Обещал позвонить. Больше всего на свете не люблю неопределенности. Человека убили, так давайте начинайте искать. Нет. У них очередь. Впрочем, Наташке уже неважно. А я? Я знаю… но страшно даже подумать об этом. Лучше выпью. Нельзя же без конца курить. Когда я одна, пью все, что попадается под руку. Они меня прозвали «Кровавая Мери» и уверены, что княгиня пьет только водку с томатным соком. Чушь. Когда княгиня одна и не нужно ни перед кем выставляться, она пьет самое дешевое пойло. Чаще всего молоко. Сегодня молоко не поможет. Сегодня убили Наташку. Задушили… задушил. Господи, если можно запросто убить человека, почему мы до сих пор живы? Странно, мне не хочется думать о Наташке.

Просто не хочется думать. Меня поразила не смерть, а простота, с какой человек становится мертвецом. Я люблю Наташку. Любила… А может, и нет. Мне с ней было легко и страшно. Как на «американских горках». Мчишься в трясущейся гремящей коляске, взлетаешь, падаешь, кричишь. Жуткий восторг. Знаешь, что страшно, но не опасно. Где-то в глубине души, конечно, екает: вдруг именно твоя коляска возьмет и оторвется от рельса? Ведь бывают же случаи. Сразу возникает тошнота и невыносимо хочется писать. Жизнь с Наташкой — та же езда. Ночью сорвалась ее коляска. А я продолжаю катиться и кричать. Тихо. Тише шепота. Какой разгром в квартире. Наташка никогда не убиралась. Приходилось мне. Даже не представляю, как она жила до меня? Поэтому и пригрела возле себя. Хотя нет. Она же ни разу не сказала: «Убери, вынеси, помой, постирай». Правда, стирала она сама. Полдня проводила в ванной. Она любила свое тело и надевала только чистые вещи. Быстро я свыклась с мыслью, что Наташка мертвая. Уже не плачу. В холодильнике полбутылки «Амаретто». Почему все девицы любят «Амаретто»? Из-за понта? Лучше конфеты. Пить мелкими глотками — нудота. Наташка лежала совершенно голая. Опер долго рассматривал ее тело. Она любила, когда мужчины смотрели на нее. Сначала меня это смущало. Она смеялась и заставляла раздеваться первой. Я не в восторге от своего тела. Мне нравятся мои ноги, но они такие худые. Зато стройные.

Вверху слишком широко расходятся. А внизу кожа сухая и блестящая. Могу наклониться и смотреться в них, почти как в зеркало. А вообще кожа белая, гладкая. С ней нет проблем. Много мелких родинок. Даже есть собственный «бермудский треугольник». Одна родинка у пупка, вторая — ближе к талии, а третья в изгибе ноги возле самого интимного места. Упругий, подобранный живот.

Плечи острые, Даже косточки по бокам выступают. И немного сутулюсь. Потому что вокруг все такие маленькие. Приходится наклоняться. А говорят, ходить нужно, глядя на кроны деревьев. Попка меня совсем не устраивает. Кажется, ее вообще нет. Зато спина — самое эротичное место. Особое поле моих ощущений. Хорошо, когда ласкают или делают массаж. Такого блаженства больше нигде не испытываю.

Иногда люблю сама водить по внутренней стороне ноги. От коленки и выше.

Особенно, когда читаю или смотрю телевизор, забравшись в кресло. Еще будто невзначай прикасаюсь к груди. Ее как таковой нет, ровно-ровно, и сразу соски — большие, розовые, мгновенно возбуждающиеся. Провела , рукой — и торчат. Если бы грудь была большая, я носила бы платья с глубоким декольте. Атак… перебиваюсь майками. Пусть лучше смотрят на мое милое без всякого макияжа лицо. Главное в нем — улыбка. Я улыбаюсь сразу тридцатью зубами. Два отсутствуют. Но это незаметно. Белое, без единого прыщика лицо в обрамлении моих прекрасных волос.