Дмитрий Дубинин - Золотой иероглиф

Японец подошел к окну и с минуту глядел в темноту беззвездного владивостокского неба. Потом вдруг присел на корточки, опираясь на пятки, и быстро расстегнул брюки и рубашку. Звонко щелкнул зажатым в руке предметом. Неяркий электрический свет от бра блеснул на выскочившем из рукоятки лезвии ножа, которое было направлено Кидзуми прямо в живот.

Я вдруг понял, что сейчас должно произойти. Но Сэйго по-прежнему не давал сигнал что-либо предпринимать.

Кэнро недрогнувшей рукой резко погрузил лезвие ножа в нижнюю часть своего живота по самую рукоятку и, сделав движение рукой, произвел горизонтальный разрез. Раздавшийся звук был очень похож на тот, с каким на кухне обрабатывают сочный кусок мяса… Затем Кидзуми вынул из себя лезвие, поменял положение руки и вновь вонзив в себя оружие, распорол живот снизу доверху. Все это он делал неспешно, без судорожных движений и вскриков, словно рисовал иероглиф… Только рычащее дыхание, частое и судорожное, доносившееся до меня, говорило о том, что происходит нечто, мягко говоря, неординарное.

Японец сидел вполоборота к шкафу, и я видел, как из вспоротого живота стали вываливаться серые петли кишок. Кровь так и хлынула, мгновенно залив белую рубашку и синие брюки. Кидзуми пронзила длинная судорога, он издал горловой звук, и изо рта его побежала вниз темно-красная струйка. Тело стала сотрясать крупная дрожь, а через пару секунд до меня донесся ужасный запах экскрементов.

— Не вздумай пока выходить, — еле слышно шепнул Такэути. — Этот человек должен умереть, не зная, что мы здесь…

Да, много чего я видел в своей жизни, но вот как японец совершает традиционное самоубийство, этого мне как-то пока не доводилось… И, если честно, я как-то не очень стремился к тому, чтобы увидеть нечто подобное. Интересно, что сказала бы Ленка, живописавшая мне когда-то ритуал сэппуку, доведись ей увидеть такое?

Японец, сделав последнее в своей жизни усилие, справился с прыгающим в его руках ножом и направил его лезвие себе в горло. Одно короткое движение, и то, что еще несколько секунд назад было человеком по имени Кэнро Кидзуми, повалилось на пол рядом с жуткой красно-серой кучей.

…Я не сразу сообразил, что Такэути толкает меня в бок:

— Пора.

Мы покинули свое укрытие, причем я обходил лужу крови так, словно это была разлита ртуть… Мне подумалось, что Такэути сейчас скажет, что пора удирать из номера, но японец, оставаясь странно спокойным, почему-то не спешил.

— Подойди-ка сюда, — негромко позвал он.

Я подошел к столу.

— Видишь, что написано? — Такэути ткнул пальцем в лист бумаги, на котором виднелись три вертикальные строчки иероглифов.

— Я же не понимаю, — шепнул я. — Переведи.

— Охотно. Это хайку — предсмертное стихотворение. Слушай. — И Такэути произнес:

«Солнце в чужих руках,

Холодное сердце спрута.

Нет возвращения из морской пучины.» (rem — прошу выделить как стихотворные строки).

Эти три строки Сэйго прочитал с совершенно непонятным благоговением в голосе.

— Что это значит? — спросил я. Больше всего на свете мне хотелось сейчас оказаться по меньшей мере за километр от гостиницы «Владивосток» и стравить сегодняшний обед в Амурский залив.

— Пока не знаю, — ответил Сэйго. — Но советую запомнить. Самоубийцам перед смертью часто открывается то, что другие бывают не в силах понять.

— Это ясно… Но послушай, я думаю, что если нас здесь застанут, то будет весьма затруднительно объяснить, что мы не имели отношения к смерти этого джентльмена.

— Действительно. Сейчас, погоди… — Такэути прочитал вслух текст на бумажке, прикрывающей международное письмо. — «Прошу не вскрывая отправить». Ага, мы его, конечно, отправим. Только вскрыть, конечно, придется.

— Уходим, Серега, уходим, — поторопил я его.

— Еще один момент. — Сэйго наклонился над трупом, на лице которого все еще нелепо красовались массивные очки, а из горла страшным продолжением галстука торчала окровавленная рукоятка ножа, и, осторожно расстегнув верхнюю часть рубашки, обнажил грудь.

— Зачем это? — почти со страхом тихо спросил я.

— Тихо ты, — отмахнулся Такэути. — Смотрю, кто он…

Я обратил внимание, что на коже мертвеца татуировок нет. Такэути резко запахнул рубашку на трупе.

— Все понятно и все сходится с тем, что я слышал, — произнес Сэйго. — Он не бандит. Не якудза. Но и не просто современный самурай. Я боюсь ошибиться, но этот человек — потомок знаменосцев даймё Юкинага, который так и не смог сохранить звание сёгуна в тысяча шестьсот третьем году.

— Но почему он сделал себе харакири? — шепотом спросил я, с ужасом глядя то на распростертое тело, то на Сэйго, на лице которого была написана странная смесь страха и абсолютно непонятного восхищения.

— Он «потерял лицо», — коротко ответил мой компаньон.

— Не мог он где-нибудь в другом месте кишки себе выпускать, — пробормотал я.

Такэути дернулся, словно его ткнули шилом.

— Будь осторожнее в словах, когда говоришь о человеке, в котором сохранился дух Ямато, — недовольно произнес он. — Тем более о человеке, имевшем мужество умереть таким образом… Не думаю, что мы когда-нибудь решимся последовать его примеру… Да и вообще очень мало кто из современных японцев способен на такое… Уходим. Как бы там ни было, у нас в руках теперь находятся документы, которые мы увели прямо из-под носа у якудза.

Почему-то это сообщение не прибавило мне оптимизма.

Так получилось, что в номере Кидзуми мы провели в общей сложности примерно около часа. Почти половина этого времени ушла на то, чтобы дождаться, когда дежурная по этажу в очередной раз вспомнит о своей человеческой сущности — через щель в двери, которую бандиты оставили незапертой, вахта была видна хорошо. Поскольку дежурной за что-то такое заплатили не мы, то и пришлось потому провести лишнее время в компании с мертвецом. (rem — в этом абзаце я позволил себе отклонить правку).

Рано или поздно кто-то из персонала должен наткнуться на труп, поэтому было решено принять меры предосторожности, которые заключались в том, что мы станем вести себя как нельзя более естественно.

Такэути не ошибся, говоря о «документах» во множественном числе. И дело вовсе не в том письме. Я, признаться, и забыл о дискете, лежавшей в папке, но у Сэйго не было и мысли, чтобы с ней расстаться.

Оказавшись в номере, компаньон сразу же принялся за чтение документов, а я спустился в бар с намерением прикупить бутылку водки; после созерцания харакири четыреста граммов — минимальная доза. Как назло, за одним из столиков оказалась та самая парочка, что торчала недавно на седьмом этаже. Мужчина по имени Женя, похоже, узнал меня, и я тут же вошел в роль и очень нетвердой походкой приблизился к стойке и неуклюже плюхнулся на табурет. Если этот тип меня хорошо запомнил, то, в случае чего, подтвердит, что я еще до восьми часов (то есть, до смерти Кидзуми) уже был на кочерге, а после этого ходил в бар «догоняться». Лучше уж такое псевдоалиби, чем ничего.