Дмитрий Красько - За флажками

— Тогда вам лучше было сразу в эти места линять, а не заруливать ко мне на ветчину, — заметил я.

— Заткнись, — сказал Пистон. — А то я скажу Бляшке, и он тебе глаз выколет.

— Не надо, — сказал я.

— Вот и я так думаю, — Пистон самодовольно усмехнулся и скрылся в кухне.

Впрочем, ненадолго. Через пяток минут он нарисовался снова. Все с тем же джентльменским набором — в правой руке бутерброд с ветчиной, в левой — чашка с дымящимся кофе. Вот так и зарождаются традиции, понял я.

Бляшка посмотрел на него, облизнулся и жалобно проблеял:

— Слышь, Пистон, а можно я тоже еще ветчины похаваю? Че те, жалко, что ли? Все равно халявная.

— Не халявная, а моя, — возразил я, но меня проигнорировали. Пистон, устроивший себе наблюдательный пункт у окна, сделал разрешающий жест рукой, и осчастливленный Бляшка умчался в кухню, унося с собой свою страшную вилку.

Минут через пять блаженной тишины, в течение которых я чуть не заснул, во дворе раздался звук сирены.

— Началось, — довольно сказал Пистон и прилип к окну.

Я стряхнул с себя сон и зажмурился, потому что понял, что мне стыдно. Перед соседями. Они и так смотрели на меня не очень уважительно, считая раздолбаем, психом и полукриминальным элементом. Но если раньше я мог им хоть как-то возразить, то с настоящего момента крыть будет уже нечем. Потому что строгий мент сейчас наверняка начнет орать в матюгальник на весь двор что-нибудь об освобождении заложников, рядом с ним соберется человек двадцать его сослуживцев, возможно, припрутся журналисты. И наверняка он прихватил с собой компанию омоновцев или собровцев — на предмет взять мою квартиру штурмом, если такая возможность представится. Короче, скандальная слава и мне, и дому, в котором я пока имею честь проживать, гарантирована. И вряд ли жильцы этого дома скоро забудут такой хипеш.

Снизу действительно начал что-то вещать Николай Васильевич. Как я и предполагал, в матюгальник. Несмотря на это, слышно его было хреново — по причине закрытого окна.

Пистон довольно хихикал, пока снизу доносилось это «Бу-бу-бу-заложник-тра-та-та», потом открыл окно и заорал, окончательно позоря меня перед соседями:

— Слышь, мусорок! Ты завязывай баланду травить! Ты давай тачку, бабки и стволы! И убери своих быков! Ты что, думаешь, я их не видел? Если попробуют сюда вломиться, я клиента завалю, — он взял бутерброд в зубы и освободившейся рукой продемонстрировал собравшимся внизу «Беретту». Потом ствол вернулся за пояс, бутерброд — в ладошку. — Кстати, если ты снайперов захватил, тоже скажи, чтоб не дергались. Я тут не один, так что терпилу в любом случае привалить успеем.

— А что с Мешковским? — пролаял в мегафон Николай Васильевич. При открытом окне его было слышно вполне сносно.

— Пока живой твой Мешковский. И даже цел и невредим.

— Чем докажешь?

— А ну, поди сюда, — махнул мне Пистон. Я послушно подковылял к нему. Положив бутерброд на подоконник, он взял меня за загривок и, полувысунув в окно, прокричал: — Вот он, легавый!

Внизу было не так много ментовского народа, как я ожидал. Николай Васильевич с матюгальником и еще четыре человека, сгрудившиеся вокруг него. Кроме двух легковушек с мигалками, имелся еще микроавтобус системы УАЗ. Подозреваю, что он доставил сюда группу омоновцев-спецназовцев, которым Пистон запретил всяческие телодвижения, и которые, пользуясь этим, теперь просиживали штаны внутри автомобиля.

— Мешковский, ты целый? — спросил Николай Васильевич.

— Два раза пополам, — сказал я.

— Значит, целый, — резюмировал он.

— Если через полчаса здесь не будет тачки со стволами и бабками, он будет уже не такой целый, — заверил Пистон. — Я отрежу ему ухо и сброшу тебе на сувенир.

— А почему через полчаса? — спросил почти Гоголь. — Давай через час. Вдруг пробки?

— В заднице у тебя пробки, — Пистон оскалился и, отшвырнув меня обратно в комнату, снова взялся за бутерброд. — Вы сюда за двадцать минут долетели. Короче, мусор! Если через полчаса машины не будет, ты получишь ухо Мешковского. Еще через пять минут — второе ухо. Еще через пять — палец. К завтрашнему вечеру у тебя будет конструктор «Собери Мешковского». Если повезет и собаки детали не растаскают — соберешь его целиком. Только он будет не совсем живой.

Пистон заржал, а я сглотнул комок в горле. В том, что он сдержит свое обещание, сомнений как-то не возникало. Что там сглотнул Николай Васильевич, да и глотал ли вообще чего — не знаю, но после недолгого молчания снизу донеслось:

— Ладно. Будет тебе через полчаса машина.

— С бабками и стволами, — подсказал Пистон.

— С бабками и стволами, — послушно повторил почти Гоголь.

Пистон хохотнул и прикрыл окно. Слегка. Видимо, дышать свежим воздухом ему понравилось.

Из кухни нарисовался Бляшка с куском ветчины на вилке. Довольный до соплей. Ну, кто бы сомневался. Во-первых, дали колбасы похавать, а во-вторых, реально замаячила перспектива разукомплектования меня, как единого целого, задолго до прибытия на аэродром. Мечты сбываются, а?

Пока Пистон пялился на улицу, Бляшка выстроился передо мной и принялся издеваться. Очень показательно откусывал от шматка ветчины по маленькому кусочку и всем своим видом показывал — я-то знаю, что и этот кусок ты умыкнул бы с толстым удовольствием, да вот хрен тебе. Я его нынче зорко охраняю.

Но у меня и в мыслях не было повторять покушение на жратву. О ней уже как-то вообще не думалось. Думалось об ухе, с которым, очень может быть, скоро придется расстаться. А еще думалось — видимо, совсем у Пистона плохи дела, раз он выбрал себе в спутники такое несуразное чудо, как этот Бляшка. Потому что в нормальных условиях максимум, что Пистон поручил бы ему — рулон туалетной бумаги поднести. Да и то десять раз подумал бы. Факт.

Бляшка между тем почти целиком обгрыз ветчину. Остался только маленький кусочек, который он и засунул в рот. Вместе с вилкой. Да еще и глаза выпучил — дескать, смотрите-завидуйте.

Я не знаю, как это получилось. Моя правая рука обрела полную от меня независимость, рванулась вперед и вогнала Бляшке вилку в рот настолько глубоко, насколько сил хватило. А хватило — на полрукоятки.

Шестерка не успел среагировать. Ничего, впрочем странного — я и сам не успел проследить за действиями своей руки. Только что она мирно покоилась на коленях — и вдруг тянется куда-то вперед, в памятном жесте дедушки Ленина. А Бляшка, назойливо маячивший передо мной, с такой же скоростью исчез. Вот он стоял и вдруг — лежит, и только перестук локтей-коленок возвестил о том, что процесс укладывания завершен.

Пистон, конечно, обернулся на грохот. И при виде случившегося безобразия разнервничался. Попытался выхватить пистолет. Но, поскольку в одной руке у него был недоеденный бутерброд, а в другой — чашка с недопитым кофе, то на «ура» маневр не прошел. Больше того, облившись кофе, он разнервничался еще больше, хотя сомневаюсь, что напиток доставил ему какие-то особенные неприятности — к этому времени он вполне должен был остыть. Но сработал какой-то инстинкт, и Пистон потерял драгоценные секунды, избавляясь от куска хлеба и враз опустевшей чашки, а потом оглядывая себя — не ошпарился ли?