Андрей Щупов - Звериный круг

5 августа 2003 г.

— Нечто подобное я подозревал. — Полковник удовлетворенно похлопал по документу.

— Считаете, что перед нами прототип Робин Гуда?

— Не знаю… Знаю только, что этот блондин играет с нами в одной команде.

— Пока!..

— В этой жизни, дорогой мой майор, все только пока. И враги, и партнеры, и радости.

— Не понял?

— А что тут понимать? Жить следует по Толстому! Делай, что должно, и будь что будет…

Бывают минуты, когда память кажется лишней. Такое случается не слишком часто, но и не слишком редко. Ведь в жизни всякое приходится пережить, но помнить хочется только светлое. Настроение у Валентина было преотличное, его можно было бы назвать вполне счастливым в эти минуты человеком, и только тяжелая память прошлого тянула сегодняшний островок счастья на дно. Необходимо было что-то предпринять, и он попытался отбросить память, как отбрасывают хвост спасающие жизнь ящерицы. Он спасал не жизнь, а свой островок счастья. Крохотный и лучезарный, затерявшийся в свинцовом океане тоски и холода. Вот некто заботливый и неведомый с мастерством иллюзиониста взмахнул занавесом, прикрыв все давнее и недавнее, и сразу стало легче. Годы ушли, возраст превратился в отвлеченную категорию, Валентин чувствовал себя молодым и свободным. Река жизни, чистая и звонкая, несла его бесконечными излучинами, нашептывая слова, от которых замирало сердце.

Виктория оказалась прекрасной ученицей. Ему пришло на ум, что и учить-то ее, собственно, уже нечему. Любовь нашептывала советы, и они не пропускали ее слова мимо ушей. Осторожность первых прикосновений, стеснительная нерешительность — все осталось позади. Валентин больше не ощущал сковывающей обязанности быть педагогом и притворщиком. Неуловимо быстро она сравнялась с ним и в чем-то даже превзошла, ибо стала женщиной, а превзойти женщину в любви невозможно. Единственный учитель — природа позволяла им все, и они упивались этой свободой, расставшись с последними условностями прошлого. Он ласкал ее тело, доверчиво-доступное, по-юному нежное, и происходящее никоим образом не походило на все прежние встречи подобного рода. Вообще-то встреч подобного рода у него и не было. Были случки — приятные, веселые, опустошающие, и не более того. Сейчас о них не хотелось вспоминать, словно эта часть жизни была теперь отгорожена стеной. Разница, которую Валентин прочувствовал только теперь, по-настоящему ошеломила его. Все действительно начиналось только сейчас, потому что только с любовью в этой жизни и может что-либо начаться. Теплая ладонь бабушки на твоей голове, ласковые слова матери, нежные прикосновения возлюбленной. Все иное — фон, шелуха и второстепенное, разглядеть главное за которым удается лишь тем, кто вглядывается и действительно хочет увидеть. Он оказался способным полюбить, и это стало важнейшим открытием последних дней.

За окнами уже рассвело, когда, не удержавшись, он в первый раз зевнул.

Сказывалась усталость нелегких суток. Он не хотел засыпать, но она поняла его без слов. Положив голову Валентина к себе на ладонь, губами прикрыла его слипающиеся веки:

— Спи…

Гнусное занятие — просыпать свое счастье, но иногда приходится заниматься и этим. Вереница снов, свитых в аркан, сомкнулась вокруг шеи, мягким рывком повалила в небытие. Он кружился и падал, пронзая ворсистую спелость облаков, размахивая руками в поисках опоры, а может, просто подражая птицам. И было совершенно непонятно, летел ли он вверх или все-таки падал. Возможно, усталость и сон занесли его в край, не имеющий ни верха, ни низа. В таком случае лететь и падать предстояло бесконечно долго.

Проснулся он от царапанья коготков по жестяному подоконнику. Невидимый воробей клюнул пару раз в стекло и оглушительно зачирикал, вещая миру, что жить на земле, пусть даже в перьях серого воробья, не так уж .плохо. Валентин готов был с ним согласиться. Он лежал на боку, сцепив руки у Виктории за спиной, и не торопился вставать. За минуты подобного безделья он мог бы пожертвовать чем угодно. Кому, черт возьми, нужны эти злые будни!..

— Поспим еще или будем лежать? — Губы ее сложились в трубочку, глаза приняли знакомое плутоватое выражение.

Валентин вглядывался в близкое лицо и любовался им. Даже круглый отпечаток на щеке — след от наволочной пуговицы — казался ему невыразимо прекрасным. И этот профиль, брови, не познавшие еще кастрирующей силы щипчиков, — все в ней необычайно волновало его. Но прежде всего, конечно, глаза! С возрастом начинаешь это понимать.

— Что ты так смотришь?

— Не знаю. Мне кажется… Ну, да! Я снова тебя хочу!

— Хоти на здоровье.

— Это уже не на здоровье — на полный измот.

— Так что же будем делать?

— Будем жить. — Он со вздохом выпустил ее из рук и перевернулся на спину. Будем слушать чириканье птиц и разглядывать потолок твоей спальни.

— Это не спальня, это гостиная.

— Тогда почему мы в ней спим, если это гостиная?

— Потому же, почему на кухне принимают гостей.

— И хорошо, что на кухне. Не представляю себе, как бы я жил в английском особняке из четырнадцати комнат. Вот скука-то смертная! Гулко, пусто. Ты один, а вокруг комнаты, комнаты, комнаты…

— Нам это не грозит, не бойся. — Виктория нависла над ним, внимательно всматриваясь в лицо. — Валька, скажи, только честно! Когда ты меня полюбил?

— Я? — Валентин улыбнулся. — А разве я тебя полюбил?

— Ну, Валька!

— Если честно, не знаю… Может, когда впервые увидел бесенят в твоих глазах. А может, при второй встрече. Это когда ты яичницу навернула.

— У-у… Значит, не сразу! А я так в тебя сразу втюрилась. Еще до того, как мы познакомились. И даже встречаться с тобой старалась. Только ты ничего тогда не замечал. Ходил мимо, как дундук. А когда ты на скамейке сидел — хмурый такой весь, я тебя из окна увидела и с мопсом на улицу выскочила. Хотя уже успела его прогулять.

— Вот как? — Он был и впрямь удивлен.

— Ну да! И на скамейку специально подсела… — Виктория капризно надула губы. — А ты, значит, меня еще не любил?

— Я просто не знал о тебе.

— А заговорил со мной все-таки первый! Наверное, я тебе стелепатировала.

— Чего-чего?

— Ну да. Так ведь тоже бывает. — Она продолжала вглядываться в него. — Вот знать бы точно, красивый ты иди нет?

— Что?

— Ну да! Мне вот кажется, что красивый, а вдруг — нет? И будут все надо мной потом смеяться.

— Или надо мной.

— Над тобой не будут. Тебе будут завидовать. — Она легла на его грудь, пальцем прочертила подобие восьмерки вокруг его глаз. — Глаза у тебя непонятные. Немного зеленые, немного голубые. Ресницы — темные, щекотные…

Нос… О! Нашему бедному носику крепко досталось. Бедненький, как мне его жалко!