Валерий Еремеев - Приговоренный

Старший прапорщик Метелкин обвел глазами камеру.

– Так… Все понятно. Этого, – он кивнул на Юлия, – в санчасть. Этих двоих в карцер. И того, пожалуй, тоже, в больничку.

Он показал на лежащего без движения с окровавленным лицом Витька.

Доктор, высокий, сутулый, с высохшей, как у мумии египетского фараона, кожей и рядом золотых зубов во рту, закончив накладывать швы, выпрямился над кушеткой.

– Плечо и спину я тебе, Тараскин, заштопал, сейчас санитар тебя перевяжет. Ничего жизненно важного не задето. Кожу только располосовали, так это заживет. Не было б хуже. Так что жить будешь, если только не помрешь, – усмехнулся он. – До вечера можешь поваляться здесь.

– До вечера? – удивился Юлий. – И только?

– А ты что хотел, чтобы я тебя тут на месяц оставил? У нас здесь и так по два человека на одно место. Лежать можно и в камере. Пропишу тебе постельный режим. Каждый день будешь приходить на перевязку. Через неделю снимем швы.

– А голова как же, доктор?

– Что голова? Обыкновенная шишка, только и всего.

– Она кружится. И еще тошнит меня. Сильно, – соврал Юлий, которому очень не хотелось возвращаться назад в камеру.

Морщась от боли, он приподнялся на кушетке, дотянулся рукой до кармана куртки, в котором лежала пачка «Мальборо». Протянул пачку доктору.

– Тошнит, говоришь? И голова кружится? – задумчиво произнес доктор, заглядывая в пачку, в которой не хватало двух сигарет. – На сотрясение мозга похоже. Ладно, – он еще раз взглянул на сигареты, – полежишь три дня в больничке. Потом посмотрим.

Едва доктор закончил с Юлием, в манипуляционную с распухшей челюстью был доставлен Витек.

– Перелом, – констатировал доктор после осмотра. Посмотрел на Юлия, все еще находившегося в манипуляционном блоке. – Это ты с ним поцапался?

– Нет. Но мы из одной камеры.

– Слушай, а этот, мордатый такой… Постников, что ли, не с вами, часом, сидел?

– Олег Адольфович? С нами. Его под подписку отпустили.

– Ё-моё. Что же за напасть такая на вашу хату. Хоть попа вызывай да святой водой кропи. Третий случай за двое суток. Но вы двое хоть живы остались. Постникову подфартило меньше.

– А то с ним такое?

– Тридцать метров успел пройти от СИЗО. Или даже меньше. До остановки. Вызвал по телефону такси, сел на скамейку под навесом, ждать. Там и нашли. На скамейке. С проколотым сердцем.

«Вот тебе и покровитель, – подумал Юлий. – Один такой покровитель ста врагов стоит».

Юлия перевели в палату. По два человека на койке тут, конечно не лежало, это лепила загнул, но и свободных мест тоже было не густо. Три дня. Эйнштейн был прав: время – понятие относительное. Три дня для Тараскина – целая вечность. И эту вечность нужно было использовать, чтобы решить, что делать дальше.

Тот, кто писал записку, знал, что делает. Так же, как и заказчик покушения на него. Вот только о том, кем были эти двое, Юлий не имел ни малейшего понятия. Единственный человек, который имел реальный повод для мести, – Саша Пасечник – в этом деле сам оказывался в роли жертвы. Только теперь Юлию в полной мере стало ясно, почему Пасечника подселили к нему в камеру. Нужен был козел отпущения. Громоотвод, чтобы направить подозрения в ложную сторону после того, как Юлия обнаружат мертвым с перерезанным горлом. Орудие убийства, естественно, нашли бы у ничего не подозревающего Пасечника. Мотив на поверхности – отомстил за себя и за папочку.

Отставив на время в сторону так и не решенный вопрос, кто виноват, Юлий стал думать над тем, что ему делать дальше.

«Беги», – советовал ему анонимный доброжелатель. Беги. Легко сказать. Но как бежать и, самое главное, куда?

Щеки горели, словно их от души отхлестали розгами. Дергалось веко правого глаза – верный признак того, что его обладатель находился на грани нервного срыва. На улице ярко светило майское солнце, а на душе был конец ноября с его, кажется, вечной слякотью и коричневой болотной жижей под ногами, в которую превращаются, стоит им только коснуться земли, хлопья влажного снега. А ведь он и не мальчик уже. Казалось, давно бы должен привыкнуть к этим вечным служебным проблемам, которых никогда не становится меньше, сколько ни решай.

Пнув некстати попавшуюся на пути мусорную корзину, майор Сыч тяжело опустился за рабочий стол.

– Вижу, «новая метла», не успев освоиться, уже за наш отдел взялась? Сильно досталось? – спросил Давид Качибадзе, единственный свидетель пасмурного настроения шефа.

– Пошел вон! – рявкнул Сыч и выругался матом.

Качибадзе и ухом не повел. В отделе он был недавно, порядка девяти месяцев, но этого было достаточно, чтобы изучить характер своего непосредственного начальника. Он даже не обиделся.

– Забейте, Петрович. Дураков на свете много. Если из-за каждого кровь портить, так никакой крови не хватит. Рассказывайте, что там такое было. Не томите.

Нового шефа УБОПа – Владимира Михайловича Таратуту – представили личному составу накануне вечером. Всего за несколько дней до этого события подполковнику Таратуте, тут же получившему от подчиненных прозвище Вован, исполнилось всего двадцать восемь лет. Столько же, сколько арестованному Тараскину. До того как стать милиционером и сразу получить погоны подполковника, Таратута занимал один из постов на таможне.

Глядя на него, Сыч не знал, что делать – огорчаться или радоваться за родную страну, в которой так много талантливой молодежи. Причем если во всяких там еврозонах вундеркинды проявляют способности исключительно в музыке да математике, этих двух совершенно не требующих жизненного опыта областях, сиди себе и складывай цифры в столбик или стучи по клавишам фортепиано, то его соотечественники приобретали опыт государственного управления, законотворческой и финансовой деятельности на уровне безусловных рефлексов. Ничем другим просто невозможно было объяснить их способности за короткий срок достигать таких чинов и званий, достичь которых при Совке можно было, только заработав геморрой, простатит и язву одновременно. Еще не позабыв тепло школьной формы, эти молодые дарования влезали в генеральские штаны, занимали руководящие кресла в правоохранительных и контролирующих органах, председательствовали в советах директоров финансовых корпораций, жали на кнопки для голосования на парламентских заседаниях.

Очень рано утром, за час до официального начала рабочего дня, Таратута собрал у себя в кабинете всех руководителей среднего звена на совещание и уверенным (надо отдать ему должное) голосом произнес несколько дежурных фраз из серии «распустились тут без меня» и «вот теперь я наведу порядок».

После чего совещание было объявлено закрытым, но Сычу было велено задержаться. Как выяснилось, только затем, чтобы на повышенных тонах обвинить его, человека с двадцатилетнем стажем работы в органах, в вопиющей некомпетентности, близорукости и полной неспособности направлять и контролировать действия своих подчиненных.