Сергей Зверев - Убить бессмертие

— А ты не лезь мне в душу! — вдруг заорал пленник. — Не твоя жизнь, и не тебе в нее лезть! Условностей тебе было многовато? Теперь вон, — он кивнул на тело одного из бандитов, которого Мовчун свалил очередью в грудь, — у тебя руки развязаны. А я с Сычом три года из одного котелка жрал и бок о бок спал. И он мне жизнь спас.

— Сегодня ему это не удалось, — грустно заметил Борщевский. — Сегодня ты точно умрешь. И не потому, что ты преступник, не потому, что ты нам враг. Ты умрешь потому, что ты предатель, ты предал солдат, с которыми рядом воевал. Рядом не только Сыч был, рядом были и другие. А вот вы с ним пошли к бандитам. И боевое братство в нашем лице тебя не прощает, а приговаривает.

— Какое братство! — в запале хрипло закричал пленник. — Нас сдали военной прокуратуре, нас лишили званий, боевых наград! А ведь никто не стал разбираться. Да, мы были виноваты, но не в нас же дело…

Он закашлялся, лицо пошло красными пятнами, странно смотревшимися на бледном лице. Этот человек терпел боль от раны, в которой все еще торчал нож, но у него уже начиналась лихорадка, он уже испытывал последствия от потери крови. Борщевский смотрел на бывшего спецназовца, не выражая никаких эмоций. Он знал, что это действует на психику сильнее всего. Нельзя показывать симпатию, жалость, этим мгновенно воспользуется любой преступник, потому что в их среде такие вещи быстро понимают и умело используют. Но нельзя показывать и ненависть. Это распаляет, помогает в горячке выдержать все, что угодно, даже прямую угрозу смерти. А вот равнодушие выводит из равновесия, ломает человека лучше всего. Даже на пороге смерти самый отъявленный преступник должен испытывать к себе чье-то если не уважение и симпатию, то хотя бы интерес. Вот он какой, вот он вурдалак, исчадие ада. Это как-то возносит его, возвеличивает в собственных извращенных представлениях. А когда ты никому не нужен, это доконает любого. Даже самого сильного. Все хотят внимания к себе и понимания!

И это внимание, как дар небес, как высшее счастье, нужно показать, но в очень определенный, четко выверенный момент. Нужно почувствовать в противнике этот надлом, ту зыбкую грань, когда он готов, когда он жаждет говорить с тобой по душам. А еще его очень мучит нож в ноге. Безжалостно? Садизм? Пытки? Но Борщевский ведь не пытал этого человека. Он понимал, что тот страдает, но отказ облегчить участь раненного в бою врага — это совсем другое. А о жалости забываешь сразу, когда вспоминаешь количество трупов позади этого человека, о количестве возможных впереди и о теле, подвешенном за ноги в тайге, с ноги которого срезаны куски мяса для того, чтобы их съесть.

Борщевский снова обратился к себе. Ну, осталась жалость?

— Как тебя зовут? Имя есть? — спросил он.

— Есть, — перекосившись в болезненной улыбке, ответил пленник. — Михаил.

— Ну так вот, Миша. Твой путь закончен, и впереди тебя ждут либо долгие допросы следователей, огромные тома уголовного дела и очень тяжкие ночные размышления в «одиночке» в ожидании приговора, либо я тебя убью здесь.

— Убивай. — Пленник откинул голову и закрыл глаза.

— Ты смерти не боишься, она слишком легкий для тебя выход. А мне хочется, чтобы ты помучился, потерзался, чтобы ты метался по каменной холодной камере и выл на стены. А ведь такое будет. Гнусность настолько переполняет людей, что ей там, внутри, в какой-то момент уже нет места, и она лезет из него, а ее место заполняет раскаяние. Оно будет душить тебя, особенно по ночам. Ты будешь проситься на допросы, будешь молиться, кататься по полу, лишь бы тебя отвели на допрос, лишь бы с тобой хоть кто-то поговорил, потому что тебе нужно будет выговариваться, изливать душу. Все твое геройство слетит с тебя быстро, а останутся лишь лица убитых тобой людей да глаза твоих товарищей. Преимущественно мертвых.

Пленник молчал, и это было хорошим признаком. Он не матерился, не смеялся в лицо, не угрожал, не кривлялся тем, что не боится смерти. Он молчал, а значит, был близок к пониманию. А понимания ему добавляла изматывающая боль в ране, где торчал нож. И не дай бог кому-то из гражданских узнать, каким иногда способом приходится добиваться откровенности, как приходится ломать мужиков. И не дай бог детям, бегающим во дворе с деревянными автоматами и кричащим: «Падай, а то играть не буду! Я тебя первый убил!», узнать, что такое война изнутри.

Борщевский наклонился к раненому и выдернул нож из ноги, тут же закрыв рану приготовленным еще до начала разговора марлевым тампоном. Из раны ручьем хлынула кровь, и ее надо было остановить. Мовчун тоже подошел и стал перетягивать бедро жгутом ближе к паху. Потом полез за аптечкой.

— Кому нанопрепарат понадобился? — как бы между прочим спросил Стусло, не отрываясь от своего занятия.

— Есть один упырь, — так же спокойно ответил раненый, как будто они просто продолжили прерванную беседу. — У него сеть частных клиник… Депутат! Не хочет на науку тратиться, а хочет, чтобы сразу.

Через несколько минут после того, как раны были обработаны, как были сделаны необходимые в таких случаях уколы, раненый забылся коротким сном. Лицо немного покраснело, но выглядело так, будто этот человек за какой-то час постарел лет на двадцать. Рассказал он достаточно, чтобы следствие ухватилось за ниточки и оперативники начали работать в этом направлении.

— Останешься с ним, Коля, — заполняя наполовину опустевший магазин автомата, велел Борщевский. — Я к самолету. Постараюсь успеть взять этот чертов активатор и вернуться.

— Меня вы оставите здесь? — послышался слабый голос пленника.

— Да. И чтобы тебя волки не сожрали или тигры, мой напарник тебя будет охранять. Хотя лучше бы тебя сожрали. А пока лежи и думай! Попробуй в Бога поверить. Говорят ведь, что ему не важно, кем ты был раньше, ему важно, кем ты стал, что ты поверил в него. А еще есть такие стихи у одного довольно известного поэта по имени Лев Даров, можешь на досуге порыться в тюремной библиотеке, так вот он очень хорошо как-то написал в том смысле, что настоящие мужчины не те, кто способен на какой-то там подвиг или поступок, а те, кто способен на раскаяние. Учти это, Миша! На подвиг раскаяния!

Рисковать Леня не хотел. Он просто устал с непривычки, а может, давало о себе знать состояние некоторого отчаяния. Бандиты творят что хотят, средь бела дня нападают на научный центр Академии наук, спокойно уходят по тайге куда хотят. И ведь уйдут! А перестрелка, которая имела место только что, могла перестрелкой и не быть. Может, бандиты чего-то испугались и начали палить, может, в тигра или медведя. С перепугу, конечно, стали палить.

А может, им показалось, что это Леня там где-то в кустах готовит им засаду, и они полоснули очередями. Кто их знает, какое у них оружие есть в арсенале? Может, и с глушителями. И в такой ситуации оставлять девушку и идти выяснять, что там за стрельба? Глупо! По-идиотски глупо!