Андрей Таманцев - Точка возврата

Куда подался Дед на этот раз, достоверно установлено не было. Да что говорить, не было установлено вообще. Не существовало ни одной, даже самой бредовой версии. Умная голова пана Моцара отказывалась родить хоть такую.

Она полюбила его с первого взгляда. Его, красавца офицера, она, простая раздатчица в офицерской столовой. Претендовать на него Зоя не могла. Она была вся какая-то кривенькая, горбатенькая. Реденькие волосы обрамляли страшноватенькое личико с невыразительными глазами. А до войны она была прелестной девочкой. Но когда она с матерью эвакуировалась из Киева, окруженного фашистами, на их поезд налетели «мессеры». Бомба разорвалась совсем рядом с Зоей, как раз на том месте, где мгновение назад стояла ее мать, что-то крича своей дочери сквозь рев моторов и треск пулеметов. После этого Зою скрючило, волосы начали выпадать, а те, что остались, поседели. Левый глаз стал сильно косить, но не к носу, что, может быть, придало бы некоторую пикантность взгляду, а в сторону, так, чтобы любой взгляд на девочку вызывал у смотрящего отвращение...

В столовой появлялись офицеры и получше. Выше ростом, осанистей, красивей лицом, у некоторых и наград на щеголеватых френчах было побольше. Но Зоя полюбила не за красоту, награды и форс. Она полюбила его просто так. Может быть, потому, что он был единственным, кто не отворачивался от нее брезгливо, а казалось, не замечая ее убогости, охотно с ней болтал, даже шутил. Но где же ей было тягаться с роскошной полькой Региной, официанткой в той же столовой! Регина тоже была не дура, она сразу отличила относительно скромного капитана. Ее женский глаз не замылить было блеском орденов и знойными взглядами героев, так щедро ей отпускаемыми.

Зоя объяснилась с Николаем за день до его свадьбы с Региной. Она ни на что не претендовала, просто не в силах была держать свое чувство в себе.

— Эх, Зоя, Зоя, — грустно произнес Николай. — Раньше для таких, как ты, хоть монастыри были. А здесь, как ни крути, рано или поздно ты бы все равно в кого-нибудь да влюбилась бы. Забудь, девочка, обо мне, постарайся научиться быть счастливой сама по себе. А впрочем, может быть, и к тебе кто-нибудь когда-нибудь придет...

Но Зоя не забыла. Правда, она не была несчастна, но не была и одинока. На стене в ее квартире появился неизвестно как добытый большой фотопортрет Николая, который и был ее единственным другом более чем полвека. И еще Зоя знала, что к ней действительно когда-нибудь придет, но не кто-нибудь, а сам Николай. Поэтому каждый день готовился обед, на стол ставился графин самой очищенной водки, какую только производила эпоха, скатерть была бела и накрахмалена. На следующий день большая часть тщательно готовленных блюд отправлялась на помойку, а на вновь выкрахмаленную скатерть ставился свежий борщ, с пылу с жару пирожки, самая очищенная, какую только производила эпоха, водка.

И вроде бы город был небольшой, и на центральных улицах так тесно от знакомых, а Николай после свадьбы исчез, будто покинул вовсе здешние места. Но Зоя знала, что он во Львове. Над ней смеялись, когда она спрашивала, но она спрашивала и узнавала, что здесь он, рядом, и со спокойной душой шла домой готовить стол к приходу Николая.

Он не пришел к ней, даже когда умерла не успевшая состариться красавица Регина. Но и город он не покинул. Так что обеды готовились с тем же тщанием и всей возможной роскошью. И портрет одобрительно смотрел на накрытый стол и приказывал не отчаиваться. И отчаяние никогда не посещало ее.

Правда, в последнее время к приходу Николая готовились, а на следующий день отдавались соседке-нищенке блюда весьма скромные, хотя и съедающие всю без остатка пенсию Зои и ее ничтожные приработки по людям. Но скатерть была белоснежна и накрахмалена до хруста, и в графине бросала на эту белизну разбитый на спектр зайчик самая очищенная, какую только производила эпоха, водка...

Он появился утром, когда Зоя только начала свои ежедневные приготовления к его приходу.

Постарел. Господи, как же он постарел! О себе Зоя уже и не думала, себя она считала старухой с войны. Но это был он, и он был лучше, чем тогда, потому что он пришел.

— Это я, Зоя, — сказал Николай Иванович. — Здравствуй.

— Ой, Боженьки, — всплеснула руками старуха, — а у меня еще и не готово-то ничегошеньки!

Три раза в жизни на лице Николая Ивановича Соколова появлялись слезы. Впервые это было очень давно, когда его, тогда семилетнего мальчишку, пчела ужалила в висок. На всю жизнь запомнил Коля презрительный голос отца, объяснявший, что слезы — удел девок да баб, а семилетний мужчина может любое горе пережить и без них. И все же Николай плакал молча, когда хоронили Регину — любовь и жену. Выпроводил гостей, которые, поминая покойницу, нарезались, как это обычно и бывает на поминках, до неприличия, сидел один, пил, молчал, а слезы текли.

И в третий раз Николай Иванович почувствовал позорное пощипывание в носу, когда увидел свой портрет, довлеющий над комнатой горбатой старухи. Фотография не пожелтела — раз в пять лет Зоя Сергеевна носила ее к реставратору, и тот делал обновленную копию.

— Ждала?

— Ждала.

— Ну, вот я и пришел, — невесело усмехнулся капитан.

Он сидел за столом, покрытым белоснежной накрахмаленной скатертью, пил кристальную, высшей очистки водку и, поглядывая против своей воли на себя молодого форматом двадцать четыре на тридцать, боролся с пощипыванием в носу. Она хлопотала, он говорил.

— Не мог я раньше прийти к тебе, Зоя. Она понимающе кивнула.

— Я все улицы знал, по которым ты ходишь, и не ходил по ним. Нельзя нам было видеться, понимаешь?

Она понимающе кивнула.

— А теперь некуда мне стало идти, я и пришел. Надобно мне пересидеть недельку в таком месте, где никто меня и искать не станет.

Она снова кивнула. Она и не надеялась на целую неделю, она ждала его на час.

Он улыбнулся, стараясь не смотреть на предательскую стену, откуда смотрел на себя самого он сам — молодой, оправленный красивой дорогой рамкой.

— Я не уйду, Зоя, глупая ты девчонка.

Колокольню Катедрального (это правильное написание — Авт.) католического костела начали строить в Средневековье, когда в моде был стиль готический, а вот закончили только в восемнадцатом веке, когда в ходу было изысканное барокко. Так и получилось, что над готическим костелом врезается в небо витиеватый барочный шпиль. Но уж внутри храма полное ощущение глубокой европейской древности. Потускневшие от времени фрески едва различимы при тусклом, непраздничном освещении. Нет сегодня праздника и нет никого в храме. Часа через два ксендз начнет вечернюю службу, тогда и подтянутся немногочисленные львовские католики. А что здесь будет через неделю, когда вся католическая паства Украины соберется в городе для встречи понтифика! Да не только Украины. Ожидают паломников чуть не со всего мира. Шутка ли, папа впервые ступит на территорию разгромленного СССР! Ойтец Чеслав, молодой патер, с нетерпением ожидает радостного визита, а вот ойтец Тадеуш, шестидесятипятилетний ксендз, скорее нервничает: визиты начальства никогда и никому еще ничего хорошего не сулили. И не престарелый земляк по фамилии Войтыла его пугает, а, скорее, кардиналы из свиты, которых, будьте покойны, прибудет в избытке.