Владимир Михановский - По острию ножа

И откуда они вообще-то втемяшились в башку? Он вспомнил, как пару лет назад вместе с женой прилетел в Москву. На свою нищенскую зарплату им бы, конечно, нипочем не добраться до столицы, да у майора подвернулась служебная командировка, так что денег они на поездку наскребли, рассудив: когда еще выпадет случай побывать в Белокаменной?

В столице оба были в первый раз.

Однако более всех туристических красот майору, как ни странно, понравилось Коломенское.

Они с супругой долго бродили по дорогам и тропинкам стариннейшего парка, спускались к Москва-реке, осмотрели то, что осталось от некогда великолепных дворцов: здесь когда-то была летняя резиденция всех российских царей, начиная от Алексея Михайловича Тишайшего.

Там же, в Коломенском, побывали в церкви, поразившей их как своим великолепием, так и торжественностью пышной службы.

Прежде за рекой были почти непроходимые заповедные леса, где царь охотился с соколами — об этом и до сих пор напоминала Соколиная башня.

Побывали и в домике Петра Первого, удивившего своей простотой и неприхотливостью, в Шатровой церкви, которая уже в советское время служила натурой для нескольких фильмов, осмотрели чугунные пушки на возвышенном берегу некогда полноводной и изобилующей рыбой, а ныне сузившейся и донельзя загаженной реки. Оглядели почтовые столбы трехметровой высоты, давшие название выражению «коломенская верста» — всю эту ценную информацию они почерпнули у экскурсовода, примкнув к бродящей по Коломенскому группе туристов из Рязани.

— Вот солнечные часы, известные людям еще с седой древности, — торжественно провозгласил экскурсовод.

«Подумаешь, невидаль», — решил Геращенко, небрежно оглядывая столб, водруженный посреди круглой мраморной площадки, строго расчерченной на секторы. По положению тени от столба можно было судить от времени суток. Рядом стоял огромный железный ящик — несомненно, более позднего происхождения.

Площадку окружали густые заросли кустарника, образуя довольно интимный уголок, вдали возвышалась купа одряхлевших дубов, табличка близ которых извещала, что их возраст — от шестиста до восьмиста лет и что они, следовательно, ровесники самой Москвы.

— Как вы думаете, для чего служило это место? — спросил экскурсовод, показывая на круглую площадку солнечных часов.

— Для определения точного времени! — выскочила какая-то барышня в очках.

Экскурсовод покачал головой:

— Не совсем так. И потом, учтите: здешние географические широты — довольно пасмурные, солнышко бывает не так уж часто, а без него здесь время не определишь.

Посыпались предположения:

— Для прогулок.

— Для секретных бесед, чтобы во дворце никто не подслушал.

— Для отдыха.

— Для тайных свиданий, — бухнул Геращенко, находившийся в игривом настроении. — Фрейлины небось сюда бегали со своими любовниками.

— Игорь, — дернула его за рукав супруга. — Прекрати!

— Никто из вас не угадал, господа, — подвел итог экскурсовод, покосившись на Геращенко. — А между тем это место прежде было знаменито на всю Россию. Может быть, во всей стране не было человека, считая самые глухие деревушки, который не слышал бы об этом месте. Здесь, и только здесь, любой житель страны мог подать царю челобитную, изложить ему свою просьбу или жалобу.

— Царь принимал здесь посетителей? — пискнула барышня.

— Нет, до этого дело не доходило, — улыбнулся экскурсовод. — Просто вот здесь, на этом месте, стоял особый ларь, куда каждый мог опустить свою жалобу или просьбу в письменном виде. Этот железный ящик — точная копия того, который когда-то здесь стоял.

— И царь рассматривал все жалобы?

— Об этом история умалчивает.

…А потом, оторвавшись от группы и гуляя уже в одиночестве, они и наткнулись на то, что спустя два года начальник группы ОМОНа майор Геращенко вспомнил в далекой Чечне, куда его вместе с отрядом забросила судьба.

Это была деревянная сторожевая башня, выполненная без единого гвоздя, на манер старинных русских церквей, которые и по сей день встречаются на нашем севере.

Простая вроде штука, но очень она понравилась майору. Такие башни строили сторожевые казаки, охранявшие границы государства от набегов кочевников. С виду неприглядная, а на самом деле — грозная.

Вход в башню, к счастью, был открыт, и по настоянию Игоря они поднялись по крутой внутренней лесенке наверх. Там была единственная круглая комната, которая освещалась несколькими прорубленными в разные стороны окошками. Из них и можно было вести наблюдение. Здесь же, прислоненные к стене, стояли луки и стрелы — предназначение этого оружия было понятно.

Вот эту сторожевую башню в Коломенском, будь она неладна, и припомнил майор, когда обустраивал свой милицейский отряд на новом месте, в небольшой уединенной долине, со всех сторон стесненной дикими чеченскими горами. И велел соорудить своим ребятам башенки по периметру лагеря, пусть примитивные, лишь бы повыше, чтобы удобнее было наблюдать за прилегающей территорией.

Благо, леса вокруг было предостаточно.

Эти башенки заметил какой-то джигит, проезжавший в горах тропой диких коз. А остальное, как говорится, было делом техники…

Игорь Феофанович долго не мог уснуть. Тяжело ворочался с боку на бок, так что скрипели пружины. Сон обходил его седьмой верстой, в голову лезли мысли — одна тревожнее другой.

Что там ни говори, а он один отвечает за жизнь ребят, которые отдыхают сейчас в спортивном зале. Они вверены ему, он старший.

Геращенко поднялся, вышел из кабинета, в котором и спал. В школьном коридоре воздух показался застарелым, каким-то застоявшимся. Пахло карболкой — то ли реактив разбили в кабинете химии, то ли здание дезинфицировали перед тем, как распустить учеников на каникулы. Миновав ряд закрытых классов — двери их, аккуратно выкрашенные масляной краской, были абсолютно одинаковы, — майор направился в физкультурный зал.

Запах карболки и одинаковые двери напомнили ему военный госпиталь, в который Геращенко угодил когда-то с гнойным аппендицитом.

У двери, ведущей в спортзал, дежурил Иван Овсиенко. Он открыл было рот, чтобы приветствовать начальника и доложить, что никаких происшествий не было, но Геращенко сделал дневальному знак молчать и осторожно, на цыпочках, вошел в зал, хотя ребята спали крепко.

Майор пошел по рядам, разглядывая знакомые, ставшие родными лица бойцов.

Богатырский храп, казалось, сотрясал школьные стены. Почему-то именно это успокоило взбудораженные нервы майора. Храп был такой домашний, такой уверенный в себе.

Намаялись ребята за день. Ну ничего: трудно в учении — легко в бою. Или, как говорил в госпитале один доктор-пересмешник: трудно в лечении — легко в гробу. Тьфу, черт, опять гробы полезли в голову, будь они неладны…