Анатолий Афанасьев - Радуйся, пока живой

— Что же, пацанам разговеться нельзя?

— Не сегодня, Серенький, не сегодня.

Парень недовольно фыркнул, оценивающе косясь на Лизу. Она растерянно пробормотала:

— Но у меня же ничего с собой нет… Даже зубной щетки.

Догмат Юрьевич махнул рукой, уже забыв про нее.

Парняга отвел ее в каморку, где стояла железная кровать с поролоновым матрасом, стул и деревянная тумбочка. Больше никаких удобств, если не считать трехлитровой банки в углу. Если это параша, то предназначалась она явно для Мужчин, о чем Лиза, смущаясь, уведомила конвоира.

— Ничего, управишься, — гоготнул желтоликий и, вопреки запрету начальника, слегка ее потискал, ухватя сзади под груди.

— Как вы смеете! — возмутилась Лиза, уже привыкая к роли всеми обижаемой благородной сироты. Видно, она чего-то не учла в умонастроении ухажера: слабый протест его возбудил и, засопев, он начал натурально заваливать ее на матрас, ласково приговаривая: — Давай, давай, телочка, быстренько справим нужду.

По всем инструкциям, исходя из ситуации, она обязана была, немного побарахтавшись, ему уступить, но Лиза не сделала этого. Ее дисциплинированность имела пределы, лучше других об этом знал Лихоманов-Литовцев-Чулок. Она частенько нарушала конспиративные табу и обыкновенно, как ни чудно, это сходило ей с рук. Выскользнув из могучих объятий, она развернулась и вонзила парню коленку в промежность. Потом подтолкнула его, полусогнутого, к двери и выпихнула вон. Поглядела: на двери, естественно, никакого запора. Еще долго из коридора доносилось недужное мычание оскорбленного кавалера. Оклемавшись, он заглянул в дверь и зловеще предупредил:

— Серый не прощает, когда его бьют по яйцам. Запомни, сучка.

— А ты не лезь без приглашения.

Лежа на кровати в темноте, Лиза попыталась оценить ситуацию, но оценивать, в сущности, было нечего. Нормальная оперативная рутина. Если она в чем и прокололась, то это скоро выяснится.

Приказала себе уснуть, и тут же перед глазами возник самодовольный, улыбающийся Сергей Петрович, весь в бинтах и с проколотым туловищем. «Видишь, Сереженька, это все из-за тебя», — успела упрекнуть перед тем, как погрузиться в забытье.

К своим тридцати семи годам он поднялся на такую высоту, откуда самостоятельно уже не падают, но если зазеваешься и кто-то невзначай зацепит, обязательно сломаешь шею. Все десять лет перестройки и реформ ощущал себя в рывке, постоянно наращивал темп, пока не пробил, наконец, брешь в Европу. Начальный капитал нажил, не мудрствуя, на приватизации, но действовал всегда в одиночку, не прибивался к крупным тусовкам. Бизнес у него был особенный, не на крови замешанный, как у многих прочих, а образно говоря, на душевной гнили. По аналогии с терминатором он в шутку называл себя вестернизатором. Соскребал с клиентов первобытную смолу и покрывал их души модным, суперсовременным, фарфоровым глянцем. Реклама, постановка массовых зрелищ для черни, а позже — прорыв к сложнейшим технологиям тотального психотропного зомбирования — вот поле его деятельности, где ему не было равных. Егоров говорил: дайте мне миллион зеленых, и я из последнего подонка слеплю народного кумира. Он не блефовал, у него это получалось. Свою первую имиджмейкерскую фирму назвал поэтически «Аэлита», в память о любимом в детстве романе, — с нее началась его незримая империя.

Внешне Егоров производил на людей благоприятное впечатление: крепко сшитый и ладно скроенный русачок с пышным льняным чубом, с открытой ликующей улыбкой, с ясным, проникновенным светом в синих очах. Удивительно, но даже новорусские ушкуйники-банкиры и лидеры бандитских группировок, окрепнувшие на дрожжах вселенского разора, долгое время не принимали его всерьез, охотно, без опаски пользовались его услугами — простачок, рубаха-парень, дамский угодник, не чурающийся заглянуть на дно стакана, — какой от него может быть вред? В московском бомонде ему дали кличку «Косарь», хотя мало кто вдумывался, что она означает. Егоров шпарил на трех языках — английском, немецком и итальянским, — как на родном замоскворецком и был, наверное, одним из первых, кто вошел в Интернет и расположился там, как в собственном доме.

Когда он учился в Университете, еще при старом режиме, с ним случилось происшествие, которое, как он понял впоследствии, определило всю его судьбу. Происшествие само по себе незначительное, анекдотическое, но именно оно вывернуло его наизнанку, позволило заглянуть в собственные глубины, и он стал таким, каким его знает просвещенный мир.

После какой-то студенческой пирушки он очутился в общежитии на Ленинских горах, в знаменитой университетской высотке, в объятиях белокурой девчушки, чье имя, естественно, давно забыл, только помнил, что весь вечер опасался, как бы девчушка не оказалась девственницей — их он уже тогда на дух не переносил, ненавидел и отчасти почему-то презирал — но его опасения не подтвердились. Они провели славную ночку, любовным соитиям потеряли счет, как и бутылкам красной «Хамзы» и стихам, — и вот под утро, едва собрались чуток подремать перед занятиями, в дверь девичьей светелки загрохотал железный кулак комсомольского патруля. Девчушка перепугалась до икоты, ей грозило выселение из общаги, а то и лишение стипендии за разврат, и начала слезно умолять Егорова спасти ее от позора. Он сперва не понял: как? Выяснилось, все проще пареной репы, все парни так делают, вылезают в окно и идут по карнизу до лестничного пролета. Ничего страшного, карниз широкий, в полметра, и если кто-то когда-то срывался вниз, то только по собственной неосторожности или спьяну. Она взывала к его мужскому благородству, и Егоров не обманул ее надежд. Не успев натянуть штаны, смело шагнул на карниз, держа свое барахло под мышкой.

Этаж двадцать первый, ночь тихая, безветренная — и Егоров благополучно, цепляясь пальцами за известковые выбоинки, допилил до спасительного окна на лестницу, но тут произошла маленькая заминка — окно оказалось запертым изнутри. Егоров машинально глянул вниз — и душа его оледенела, словно он склонился над преисподней. Тяжелой, сырой жутью потянуло от земли, и далекие огоньки фонарей больно укололи глаза. Голова закружилась, дыхание сперло. Он стоял, уткнувшись лбом в прохладную стену, с ослабевшими коленками, удерживаемый на карнизе лишь хрупкой неподвижностью. Видение летящей к земле, парящей в воздухе собственной тушки превратило его сознание в комочек крика. О том, чтобы вернуться назад, не могло быть и речи, он понимал, что сделать хоть один малый шажок, это все равно, что прострелить себе висок, только еще хуже. Нечего надеяться на мгновенную смерть. В ушах висел жуткий звук дробящихся костей и лопающихся кровеносных сосудов. Но он не утратил способности к размышлению, и ум его, похоже, даже обострился. С досадой он думал о том, в какую нелепую влип историю и о том, как же это гнусно получается, что всего лишь несколько минут назад он сладко спал, а до этого они занимались любовью (выражение из более поздних времен) с прелестной, податливой девушкой, слушали песенки Булата, пили вино, во всяком случае он никого не трогал, никому не желал зла, и вдруг явился некто неведомый, но властный над его существованием и обыкновенным стуком в дверь загнал на этот роковой карниз, откуда нет возврата. И скоро, как только окончательно ослабеет воля, его послушное, гибкое, тренированное, мускулистое тело и все то, что в нем колеблется, дрожит, думает и плачет, то есть его сокровенное «я», с прощальным стоном обрушится на землю, мелькнет мимо темных этажей и разобьется вдребезги об асфальт. Лютая ненависть вспыхнула в нем. Он проклял себя за то, что попался в глупейшую из ловушек, и одновременно поклялся страшной клятвой — черту ли, Господу ли, самому ли себе? — что если каким-то чудом придет спасение, то никогда и никто не заставит его больше плясать под свою дудку. И как только поклялся, стало легче дышать.