Олег Алякринский - Гастролер

— Да ты че, Медведь, я ж имею в виду общак католиков, — стал оправдываться беззубый. — Слыхал, что знающие мужики говорят: там у них и вино имеется, — при этом беззубый ухмыльнулся. — Ты вон сам крестился, а без вина. Значит, не испил крови Господней. Следует восстановить справедливость. Как ты считаешь?

Говорил Тропарь жадно, ежеминутно облизывая сухие губы. Он был поглощен азартной игрой, засосавшей все его мысли и чувства в коварную воронку. И еще упрямо верил в то, что обязательно отыграется. Главное сейчас — всех убедить, что для него это плевое дело.

Медведь переглянулся с рядом сидящими зрителями. Все ждали его ответа.

— Что ж, — медленно заговорил Медведь, — коли слово выплюнул да сам напросился, тебе и ответ держать. Сможешь взять банк — все твое. А нет, так заступы не будет! Как решат люди, так и сделаем, — сказал Медведь и спросил окруживших их зэков: — Верно я говорю?

Все согласились. И Медведь раздал по первой.

Между тем спор, в центре которого оказался ленинградский студент Егорушка, разгорался, как июльский пожар в некошеном поле после недельного зноя. Спорящие повысили голос, отстаивая каждый свою точку зрения, не желая ни в чем уступать несогласным.

Как в бараке началась буза, Медведь даже не заметил: ему пошла карта. Но поднявшийся шум, топот ног и нестройные крики да прокатившийся по бараку клич: «Каэры наших бьют!» — вывели его из прострации.

В проходе между нарами уже кружилась толпа урок, размахивающих во все стороны кулаками, а в кулаках были зажаты заточки да колья. Было непонятно, кто кого бьет, а многим из тех, кто врубился в потасовку, было уже все равно, где наши, а где чужие…

Сорвавшись с нар, Медведь на бегу заметил недавнего своего соперника по стосу Женьку Калистратова и бросил ему в ухо:

— Студента Егора надо оттуда выдернуть, а то порежут доходягу на ремни! Толковый парень, даром что интеллигент… Жалко его… — и тихо добавил, уже как бы про себя: — Много всякой падали развелось, вырезать бы надо всех этих сук. Масть воровскую позорят!

Бросившись в толпу, Медведь стал сыпать удары кулаками направо и налево, пробиваясь к полузадушенному, затоптанному Егору.

Кто-то из вбежавших в барак мужиков подбодрил дерущихся:

— Бей козлов! Они, суки, наши храмы рушат!

И тут пошла веселуха! Замелькали заточки, кто-то уже молодецки свистел раскрученной над головой цепью. Пошли в ход колья. Густой мат клубился под потолком. Зэки дрались и резались беззлобно, но с азартом, будто Бог им всем раздал по паре жизней, как по паре запасных калош.

А посередине барака на длинном столе, крытом кроильной жестью, бородатый бродяга звонко выпечатывал чечетку, блажа во всю глотку частушки:

— Моя баба без трусов, да только мне не хочется! А как нажрусь да подерусь — дык сразу бегу дрочиться! Иии-эх!

Медведь прорвался сквозь гущу дерущихся, раскидывая потные, вонючие тела по сторонам, и прямиком устремился к Егору. Тот с расквашенным носом стоял на четвереньках, пытаясь нащупать на полу потерянные очки и уворачиваясь от мелькающих возле его головы сапог. Медведь ухватил Егора за тощее плечо и поволок у двери. Тот поначалу стал отбиваться, вообразив, что это какой-то обезумевший от свежей крови и горячки рукопашной урка. Но как только узнал своего московского одногодка, сразу послушно за ним поспешил, продираясь сквозь частокол вонючих, разгоряченных тел.

Вечером, сидя в дальнем углу барака, Медведь завел с Егором разговор по душам. Узнал, что Нестеренко попал под горячую руку, когда ленинградское ОГПУ, перевыполняя план борьбы с контрреволюционными элементами, в конце тридцатого года повязало чуть не всех спецов по экономике, а заодно кое-кого из профессоров и даже студентов по громкому делу «Промпартии». На Соловках Егор Нестеренко времени даром не терял, не приуныл, как многие интеллигентные, а стал изучать быт и привычки воровского мира, даже накропал две статьи — одну про воровскую иерархию, другую про воровские наколки. Он мечтал после выхода на волю опубликовать обе в научных журналах.

Медведь только подивился наивности Нестеренко.

— Неужели, думаешь, совдепия тебя вчистую простит и восстановит обратно в правах? — недоумевал вор. — Ты же враг народа!

— Да какой я враг, — усмехнулся Егор, поправляя на носу очки. — Враги те, кто насаждает в народе всю эту ненависть, подозрительность и тупую озлобленность. И очень скоро те, кто сейчас охотится на врагов и рассовывает их по лагерям и тюрьмам, сами окажутся врагами, и их начнут клеймить позором и сажать по острогам. Это же замкнутый круг. Ты вот говоришь, что вместе с умелым вором-гастролером по стране катался, квартиры вскрывал, а ты хоть задумывался о том, как те, кого вы грабили, накопили свое имущество? Все эти нэпманы из бывших красногвардейцев, и ответработники из бывших батраков, и главначпупсы из бывших недоучившихся фэзэушников, по чьей милости многие в этом лагере — и я в том числе — гниют… Большинство из них в семнадцатом — восемнадцатом сами занимались чистой воды грабежами, напялив кожаные куртки да тряся маузерами. И вся эта новая власть на большой крови и жестоких грабежах строилась, хотя и слова для этого умные придумывались: экспроприация экспроприаторов… Хитро! А по сути — преступная демагогия, индульгенция на безнаказанный грабеж! Я в университете, незадолго до ареста, прочитал одну повесть, она нигде не была издана, потому что цензура ее не пропустила, и я читал по машинописному тексту, а написал ее один московский писатель. Называется «Собачье сердце». Умная книжка, очень тонко там описана Октябрьская революция и все, что во время и после нее в России творилось. Я вот думаю, что эта самая Октябрьская революция была восстанием сорняков. Представь себе, Гера, есть большое пшеничное поле. На нем из года в год всходят колосья доброй пшеницы. Но на этом поле, как на любом огороде, вырастают сорняки, и ежели поле от сорняков не очищать, то скоро на нем никакой пшеницы урождаться не станет — ее всю бесполезный репейник забьет. Так в России и случилось: восстали сорняки — и не стало больше пшеницы. Все эти бесконечные «красные терроры», экспроприации, реквизиции, изъятия, все эти грабежи и погромы, высылки русских философов и священников, суды над экономистами и хозяйственниками, все эти Соловки, придуманные дорвавшимися до власти полуграмотными Кудрями, — это ведь и есть восстание сорняков! Бог знает, сколько должно поколений пройти, прежде чем русское поле снова заколосится пшеницей!

Медведь слушал и дивился: ведь как верно этот студентик рассуждает, как точно распознал нутро советских начальников. Обо всех сказать трудно, но о тех, с кем Медведь в Москве сталкивался лично, он и сам мог сказать: сорняки! Уж про бывшего соловецкого начальника Кудрю точнее не скажешь. Да и те гэпэушники, что его торопливо допрашивали в Москве, — тоже будь здоров…