Валерий Гусев - Не стреляй первым

Здесь держалось непонятное тепло, водилось необыкновенно отзывчивое эхо, был совершенно ровный пол. И самое удивительное – постоянный спокойный свет исходил от безупречно полукруглого, странно мерцающего свода…

Но сюда мы забирались редко и долго не задерживались. Внутри «чайника» было загадочно, необъяснимо неуютно, даже страшно от явного присутствия какой-то незримой, может быть, и не очень злой, но неумолимой и чем-то ощутимой силы. Здесь кружилась и болела голова, что-то жгло в ней. Точнее – не в самой голове, а немного выше, но это место ощущалось как очень чувствительная часть собственного тела. Оно будто тяжело нависало над макушкой и жарило ее невидимыми лучами.

Один Максимыч чувствовал, себя здесь как рыбка в родном аквариуме. Больше того – после каждого посещения «чайника» ему начинало как-то по-особому везти в жизни. Он легко побеждал нас в борьбе и беге, никогда не ошибался – в какой руке «загадка», находил давно и безнадежно утерянные вещи, без часов знал время с точностью до минуты. Иногда он показывал странные, диковатые фокусы – то вдруг по скамейке поедет сам по себе спичечный коробок, то сама по себе вспыхнет свеча, то подброшенный его рукой мяч зависнет в воздухе – всего на мгновение, но мгновение вполне ощутимое. Камешком из рогатки Максимыч мог выбить глаз летящей мухе.

Но он никогда не радовался этим победам, становился после них молчаливым и встревоженным. И как-то странно иногда поглядывал на нас, будто мы открывались ему с какой-то неизвестной стороны.

Я очень сдружился с Максимычем. И расставание с ним было первой трагедией в моей жизни. И я все время чувствовал, что мне не хватает его в трудную или веселую минуту. Таким теплом, такой надежностью не одаривал меня никто, даже любимая женщина. Даже любимые женщины.

Максимыч поволок меня, обхватив за плечи, к столу, усадил. Одной рукой хлопал по колену, другой наполнял стаканы и радостно, гулко хохотал. Я понял, что сегодня ночью нам предстоит наверстать все то, что мы не выпили вместе за эти годы.

Мы просидели за разговором до утра. Иногда только Максимыч, поддергивая штаны, упрямо сползающие с круглого брюха, брал свою РП, и мы выбирались на поверхность и обходили охраняемый им объект, пугая уснувшие окрестности дурацкими «А помнишь?..». Потом снова садились за стол. Максимыч грузно вертелся на стуле и словно не мог наглядеться на меня: то приближал ко мне счастливое лицо с влажными глазами, то отстранялся, оглядывая общим планом, – будто режиссер, выбирающий наиболее выигрышный ракурс для любимого актера.

– Ай да Лариска, умница! Ай да Поганка! Праздник сердца мне устроила.

Еще один сюрприз!

– Какая поганка? – насторожился я.

– Да Ларка же! Ты что, не вспомнил ее? Санитарка наша. Милицейская дочка. В тебя влюбленная была, забыл, сердцеед безжалостный?..

И опять пошла в солнечное детство, мелькая эпизодами, лента памяти. Стоп-кадр: худенькая девчушка, помладше нас, которую мы поначалу не больно-то баловали вниманием. Она добросовестно перевязывала наши «раны», рыдала над «погибшими», мстила за них врагам. Но однажды, видимо почувствовав свою робко зарождающуюся будущую власть над нами, выплыла из дома в огромной выходной маминой шляпе с обвислыми полями, тонконогая – вылитая поганка. Так Поганкой и осталась, даже когда выросла в красавицу…

Узнала меня Лариса или нет? В любом случае требуется срочная корректировка моей легенды и предстоящих действий. Лариска, Максимыч… Инкогнито мое теряет четкость и густоту, расползается, бледнеет, как клякса на промокашке.

– Да, прокололся немного, стадо быть, – двусмысленно признался я вслух. – Но ведь я даже фамилии ее не знал – Ларка да Поганка.

– А я-то думал, вы распознались, потому она тебя сюда и направила.

Я постарался легонько, по касательной, навести разговор на ее нынешний статус. Но с Максимычем темнить бесполезно, даже после долгой разлуки. Правда, мой интерес он истолковал несколько превратно.

– Живет нормально. Развелась. Свободная. Детей нет. Сейчас в какой-то темной фирме служит. Но себя не роняет, в блуде не замешана. Однако часто ей томно бывает. Тогда ко мне в подвал бежит: хорошо у тебя, Максимыч, посижу немного, душой оттаю. А что? – Он встал, поддернул брюки, гордым взором окинул свои владения. – Не слабо? Даже печка есть, – кивнул в сторону чугунной «буржуйки», за дверцей которой яростно рдели жаркие угли. Когда разоряли гостиницу и она переходила в частные руки, Максимыч стащил к себе в подвал все необходимое. Здесь стояли потертые и мягко продавленные плюшевые кресла, деревянная двуспальная кровать с шикарным пружинным матрацем, платяной шкаф с незакрывающимися дверцами, трюмо с мутным зеркалом, драные пуфики и банкетки. Все это было собрано в одно место напротив двери, а по обе стороны тянулся нескончаемый подвал, начиненный ржавыми трубами с громадными вентилями, уложенными вдоль стен на кронштейны кабелями всех сортов и качественного состояния. На трубах и кабелях были расставлены заряженные мышеловки.

– Ты надолго к нам? – поинтересовался Максимыч. – Или проездом?

– Еще не знаю, – не соврал я. – Как получится.

– Поживи, – Максимыч оживленно потер руки. – Мы с тобой в Пещеры слазаем. В «чайнике» посидим. Детство безоблачное вспомним. Я тоже там давно не был. Теперь небось туда и не пролезу, – похлопал себя по брюху. – Но одно время там жил, в «чайнике». Когда бомжем стал. Меня ведь соседи из квартиры выжили, умело – как потомственного алкоголика. Площади им маловато было. Но, правда, – он усмехнулся и виновато поскреб макушку, – не долго радовались, сами съехали. Когда от квартиры ничего не осталось.

– Не понял.

– А у них там какой-то этот… полтергей начался. Стулья стали летать по комнатам, да все больше в окна, лампочки в сортире взрываться, горшки цветочные запрыгали… по постелям. А потом самовозгорание случилось… дотла. – Максимыч опять виновато усмехнулся.

– Как это тебе удалось? – с интересом одобрил я.

– У тебя не получится. – Глаза его хитро блеснули. – Ты в «чайнике» подолгу не сидел. А я думаю, все от него началось, заразился чем-то. Помнишь, как я все, что хошь, отгадывал, вещи находил. Потом заметил, что чувствую, когда человек врет. А потом вообще стал людей внутри видеть. А если пригляжусь – и вовсе все внутренности различаю. И где темное пятно, уж знаю – там болезнь гнездится.

– Максимыч, – сказал я, закуривая, – ты в детстве такой серьезный был, практичный, совсем не фантазер. И куда все это делось? В «чайнике» осталось?

Ночь длилась. Прекрасная чистая дружеская ночь. Без гнева, без ненависти, без страха и душевной боли. Такая ночь дает новые силы. Для завтрашнего дня, о котором не хотелось думать. И не надо. Всему свой черед, свое место.