Олег Алякринский - Клятва на верность

После всего случившегося Раиса Щербатова оказалась без каких-либо средств одна в чужом городе с месячным младенцем на руках. Отец не оставил дочке никакого наследства, а других родственников у нее не обнаружилось — вот и пришлось осесть в заштатной чужой Казани. Образования у нее было только неполных восемь классов, поэтому приличную должность найти никак не удавалось. Работала кем попало — от секретарши в проектном институте до уборщицы в банке. А потом в этом самом банке удалось ей заполучить место помощника кассира. Вот с этого и пошли все беды…

В ее обязанности входил расчет зарплаты для городских больниц и поликлиник. Но не прошло и месяца, как нагрянула комиссия и обнаружила крупную недостачу. Был суд.

Так как все понимали, что неопытную работницу подставили, чтобы переложить на нее чье-то воровство, приговор вынесли ей гуманный: посадить не посадили, но присудили ей возместить недостачу. Возместить недостачу в шесть тысяч рубликов! И вычитали из каждой зарплаты половину — так что на еду и квартплату едва хватало.

Словом, с младенчества Владик Смуров только и помнил что вечную голодуху, да печальные глаза матери, да пустую, почти без мебели комнатенку в коммуналке. Одна отрада была — ее рассказы об отце да о деде, знаменитом медвежатнике, который прославился в обеих российских столицах еще до революции тем, что мог вскрыть любой бронированный сейф с такой же легкостью, с какой ребенок щелкает орехи. Вечерами, особенно когда самой было нечего есть (хорошо сын был как-то накормлен), мать увлекалась своими диковинными рассказами, мешая быль и фантазии, об удивительной — жаль, коротенькой — жизни с Женькой Смуровым. Больше всею Владик любил слушать, как они ездили на поездах-экспрессах, плавали на больших кораблях по Черному морю… Тогда, казалось, растворялась убогая пустота их комнатушки — колченогий стол, две продавленные кровати, двустворчатый шкаф с посеревшим от времени зеркалом да черная тарелка радиоточки у двери.

Нет, думал рано повзрослевший Владик, инженерская судьбина за сто двадцать в месяц — это не про него, этого ему и задарма не надо! Уж коли он и впрямь такой башковитый, как учителя говорят, так, может, чего в его жизни и получше сложится. Как у отца, царство ему небесное, а то и как у деда-медвежатника. Вот кто вольно жил на белом свете! А то, что оба по тюрьмам да лагерям мыкались, о чем мать вспоминать как раз не любила, так что с того! Кто ж не сидел! У них во дворе он нередко слушал болтовню бывалых мужиков — а среди них отсидевших было немало, чуть не каждый второй, — и по их рассказам выходило, что за решеткой-то справедливости больше, чем в простой советской действительности, что лучшие люди — зэки, да не все подряд, а законные воры — особая каста прошедших огонь и воду людей, которые ни перед кем не гнут шею и не горбатятся за кусок хлеба, а берут от жизни что хотят. И ничего не боятся — лишь уважают свой, воровской, справедливый закон…

Слушая эти россказни, Владик мысленно соглашался. Вот таким же хотел он стать — уважаемым, сильным! Такую тайную мечту он лелеял в своей юной душе. Но чтобы стать такой вольной птицей, надо было обладать силой кулака и уважением среди своих друганов.

Вот за этот авторитет он и пошел сегодня на пустырь меряться силой с детдомовскими пацанами, которые на прошлой неделе бросили вызов «школьным салагам», избив до полусмерти на том самом пустыре его лучшего школьного друга Серегу Фролова. Нет, они не салаги, и уж он, Влад Смуров, точно не салага — сегодня он это доказал сполна!

И эта победа окрылила его, вселив уверенность в своей силе. И даже больше того — уверенность в своей удачливости. А иначе — если бы не эта победа над Крокодилом — он ни за что не рискнул через два дня налететь на гастроном, с чего так круто изменилась вся его жизнь.

Он давно наметил этот большой гастроном. Магазин в центре города, на бойкой улице, далеко от дома. Удачное место. Если налететь и по-быстрому грабануть кассу, — а потом сделать ноги, смешавшись с прохожими и юркнув в подворотню поликлиники, а там через детский садик рвануть на улицу Советскую, и снова в подворотню — все получится. Он с Фроловым и Фазайдулиным уже раз пять наведывались в гастроном и изучали все ходы-выходы. Только сейчас Владу пришла в голову мысль, что в этом магазине их уже несколько раз видели втроем. И сегодня светиться не хотелось. Фролов и Фазайдулин согласились с ним, что разумнее встретиться перед самым закрытием магазина, минут за десять…

Пошлявшись после школы по городу, Владислав пошел туда пораньше. Он решил все-таки зайти в магазин, мысленно провести последнюю репетицию. Было часов пять. Улица перед гастрономом была пустынна, еще не высыпал с соседней фабрики и из близлежащих контор народ, еще парились люди на работе. Сейчас, крепко сжимая в левой руке старенькую спортивную сумку, заменявшую ему портфель, он шагал по улице в каком-то забытьи. Одет он был как всегда плоховатенько, но, стараниями матери, в чистое. На выглаженных штанах виднелась заплата, искусно замаскированная матерью в складках ткани и постороннему взгляду в глаза не бросавшаяся…

Влад вспомнил об этой заплате на чертовых штанах, и его захлестнуло чувство озлобленного стыда. Спроси у него кто-нибудь в эту минуту, с чего это он, ученик девятого класса Смуров Владислав, решил ограбить гастроном, он бы просто ответил: осточертела их убогая комнатушка в коммуналке на окраине, эта вечная житуха впроголодь, эти стираные-перестираные рубашки все в дырах и эти проклятые штаны — других у него давно уже не было. Отчего на рискованное дело решился — да, елки-палки, из-за всего этого плюс из-за этих чертовых штанов…

А кроме того, столько злобного презрения и ненависти накопилось уже в душе его, что последнее время он не стеснялся своего вида. Тем более что в школе все знали о том, как они с матерью тяжело, чуть не впроголодь живут.

С замирающим сердцем подошел он к ступеням крыльца магазина. Правда, если бы кто из случайных прохожих взглянул на Владислава, никто бы не подумал, что подросток что-то замышляет. Зайдя в дверь, он ступил на кафельные плиты просторного торгового зала. Покупателей было немного, очереди толпились у прилавков и возле двух касс, расположенных в своих кабинках в разных концах зала. Одна касса стояла прямо около входа. Именно здесь он всегда выбивал чек, и именно здесь, заглядевшись как-то на то, как лениво взлетают пухлые руки тетки-кассирши над кнопками кассового аппарата и над выдвижным ящичком с деньгами, он вдруг надумал это дело…

Кабинка была ровно такого размера, чтобы вместить стол с кассовым аппаратом, дородную кассиршу и стул, на котором она сидела. Снизу кабинка была сбита из крашеной фанеры, а выше фанеру сменяло толстое стекло с окошечком. Слева находилась дверь, всегда незапертая и чуть приоткрытая. Владик неторопливо бродил по залу, разглядывая стеклянные витрины, а сам просчитывал в уме все детали предстоящего дела… Он остановился у колбасного прилавка и стал рассматривать то, что было разложено за стеклом, читая ценники: колбаса «Докторская» — 2-30, колбаса «Любительская» — 2-90, колбаса «Чайная» — 1-80. Он поймал себя на мысли, что, если все пройдет гладко, он купит — не здесь, конечно, а в другом магазине, подальше от этого, — пару килограмм «Докторской». Обычно они с матерью ели самую дешевую, «Чайную», но теперь с этим покончено — хватит, наелся! Теперь все будет по-другому! И Владик ощутил в душе прилив озлобленного восторга, смешанного с дерзким азартом. Все должно получиться!