Андрей Воронин - Мертвая хватка

На ходу он наклонился, подобрал и спрятал в карман пропущенную впопыхах гильзу. Под ногами одного из букреевских быков захрустело стекло разбитого пулей светильника. Впереди на ярко освещенной стене чернел прямоугольник распахнутого настежь окна, из которого совсем недавно выпрыгнул охваченный бешеным азартом погони папа Май.

В тот момент ему казалось, что, стоит лишь изловить очкастого поганца, как все его проблемы с Алфавитом решатся сами собой, все утрясется и останется лишь пожать друг другу руки и пожать плечами: чего только в жизни не случается!

Но Алфавита, этого лагерного упыря, этого седого волчару, такая развязка, похоже, не устраивала: начав гнуть папу Мая в бараний рог, он явно не собирался останавливаться на полпути и был намерен довести дело до конца.

Яблоня тоже была отлично видна. Она стояла в беспощадном свете прожекторов, как и прежде, напоминая шарообразное розоватое облако на ровной тонкой ножке, и пахло от нее, как и должно пахнуть от цветущей яблони – тонко и сладко.

– Вот видите, – обиженно сказал папа Май, – я же говорю, все в порядке…

– Надеюсь, – с явным сомнением произнес Алфавит, подозрительно поводя хрящеватым носом.

Майков тоже принюхался и невольно замедлил шаг.

Подходить ближе к яблоне ему вдруг окончательно расхотелось. Запах, издалека принятый им за нежный аромат цветочных лепестков, по мере приближения к проклятому дереву усиливался, с каждым шагом становясь все резче и неприятнее, пока, наконец, не превратился в то, чем он и был на самом деле, – в разъедающую глаза и ноздри густую вонь пролитого ацетона. Вскоре стал виден и источник запаха – какая-то мятая, пятнистая от влаги тряпка линялого защитного цвета, валявшаяся чуть ли не у самых корней злополучной яблони. Разглядев брезентовые лямки, Майков понял, что это рюкзак, и до звона в ушах стиснул зубы, остро жалея, что Лукьянова нельзя убить еще раз – медленно и со вкусом.

В трех шагах от яблони в траве валялись осколки разбитой бутылки. Алфавит, который все замечал, присел на корточки, поднял отбитое горлышко, все еще закрытое пластмассовой пробкой, поднес его к лицу, понюхал и уронил обратно в траву.

– Керосин, – сказал он, вытирая пальцы носовым платком. – А там, в рюкзаке, должно быть, ацетон. Парень неплохо подготовился. И, мне кажется, ему таки удалось тебя уделать, дружок. Не хотелось бы предполагать худшее, но, если эта дрянь доберется до корней, яблоня может погибнуть, и тебе не удастся надолго ее пережить. Принеси, – добавил он, обращаясь к одному из своих быков.

Тот метнулся, куда было ведено, и принес то, за чем его посылали. В рюкзаке бренчало битое стекло, и с него до сих пор капало. Держа рюкзак на отлете, чтобы не запачкать брюки, охранник развернул его так, чтобы Букрееву была видна сквозная дырка в защитной материи, явно пробитая пулей.

– Снайпер, – брезгливо кривя рот, сказал Алфавит. – То-то я думаю: и когда это он успел бутылку открыть?

А ему, оказывается, и открывать ничего не пришлось, ему, значит, добрые люди помогли… Советую заменить землю, на которую попала эта пакость, – продолжал он, адресуясь на сей раз непосредственно к Майкову. – Землю заменить, удобрить и хорошенько полить. Может, еще и обойдется…

Подкормку я передам, а остальное, как говорится, в руке господней.

Уже шагнув одной ногой за калитку, он вдруг обернулся и, сверля лицо папы Мая недобрым взглядом, сказал:

– Запомни, щенок: загубишь яблоню – урою.

Потом калитка за ним закрылась. Майков трясущимися от ярости руками достал сигареты, выронил две штуки под ноги, сломал еще одну и, окончательно взбесившись, скомкал пачку в кулаке и запустил ею в калитку, за которой скрылся Алфавит.

– Этот уроет, – сдержанно сказал Рыба.

– Молчи, урод! – взвизгнул Майков. – Лучше молчи, а то я сам тебя урою, понял? Ну, чего стал? Пошел в гараж за лопатами, землю надо менять… Да, и вот еще что. Завтра, прямо с утра, обзвони наших людей, пускай потихонечку подтягиваются сюда. Чует мое сердце, что лишние стволы нам могут очень скоро пригодиться.

– А вот и чаек, – сказал Илларион Забродов, откладывая в сторону очки.

Очки были старомодные, в потемневшей от времени круглой стальной оправе. Насколько помнил полковник Сорокин, это были очки его покойного тестя, в которых тот, бывало, часами просиживал над географическим атласом, освежая в памяти маршруты, пройденные по Европе в середине сороковых. Старикан повидал свет, хотя глазеть на заграничные красоты ему пришлось в основном через смотровую щель "тридцатьчетверки ".

Теперь очками завладел Забродов, и Сорокину было совершенно непонятно, зачем они ему понадобились. Похоже, он сменил в них линзы, и это было загадкой: на зрение Илларион никогда не жаловался.

На ветке старой груши бормотал реликтовый транзистор, в листве деловито жужжали пчелы. Одетая в простенькое ситцевое платье Анна принесла и поставила на стол плюющийся горячим паром чайник.

– Хорошо вы тут устроились, ребята, – с легкой завистью сказал Сорокин, ловко нарезая белый хлеб. – Курорт, да и только! Не понимаю, как у вас это получается. Для меня дача – каторга, а вы вроде отдыхаете, и на участке при этом полный парадиз.

– Все зависит от взгляда на жизнь, – ответил Забродов, аккуратно накрывая сложенным вчетверо полотенцем пузатый заварочный чайник, грубо расписанный «под гжель». – Беда в том, Сорокин, что ты зануда. Все тебе не слава богу, все тебе каторга… Кстати! – он вдруг оживился и сдвинул на затылок соломенную шляпу. – Сорокин, ты заметил, что занудство и перманентное недовольство жизнью свойственны, как правило, женатым людям? По-моему, тут есть о чем задуматься.

– Не слушайте вы его, – сказала Анна, грациозно присаживаясь на краешек скамьи и беря из плетеной вазочки печенье. – Это он вас дразнит. Вы-то сюда на день приезжаете, максимум на два, а чтобы получать от земли удовольствие, на ней надо жить. Вот как он сейчас живет. Да и то…

Слышали бы вы, как он ворчит! И воды горячей нет, и туалет не так устроен, и комары его, видите ли, донимают… Тоже мне, оптимист!

Эта отповедь прозвучала как-то не так. Сорокину почудились в ней теплые, почти материнские нотки. Он мысленно присвистнул и искоса посмотрел на Анну. Все-таки она была дьявольски хороша, особенно теперь, когда перестала притворяться синим чулком и превратилась в нормальную, довольную жизнью женщину. «Да, – подумал Сорокин, любуясь ее плавными движениями, – в холостяцкой жизни определенно есть некоторые неоспоримые преимущества. Ну, Забродов, ну, ходок! Наш пострел везде поспел…»

– Рот закрой, – коротко посоветовал ему Забродов, и Сорокин с сожалением перевел взгляд с Анны на него.