Андрей Воронин - Слепой в зоне

Володька Кондаков оказался словоохотлив, и речи полились. Хворостецкому оставалось лишь время от времени задавать вопросы и регулировать ими монолог Володьки Кондакова, когда он скатывался на рассуждения о судьбе Османской империи. Он имел мнение обо всем, о чем бы его ни спрашивали: о политике, о жизни в космосе… Затем переключался на жизнь в зоне, освещал вопросы кулинарии, рассказывая о том, как однажды зимой умирал от голода и ему пришлось питаться собачатиной. Все это перемежалось выдержками из всевозможных учебников, которые Володька пересказывал совершенно произвольно и вставлял к месту и не к месту. В общем, замечательный получился разговор, замечательный в смысле кино. Из него можно было сделать все, что угодно. Кондаков толковал о любви к женщине и о любви к родине. Он говорил о том, что такое Земля и что такое смерть, о гуманизме и подлости, о трусости и терроризме. Его мысль, как синичка с ветки на ветку, бойко и непринужденно перескакивала с одной темы на другую.

Ханна Гельмгольц слушала откровения этого сталкера-мессии затаив дыхание.

И Володька, видя, с каким вниманием к нему относятся образованные люди, приехавшие снимать кино, распалялся все более и более. Когда Хворостецкий задал вопрос о мутантах, Володька незамедлительно прочел мини-лекцию о том, как происходят изменения в организмах всего живого, и о том, какие чудеса, каких уродов он видел собственными глазами. Поверить в его слова было тяжело. Но, глядя на него самого, одичавшего и ободранного, можно было согласиться с существованием каких угодно монстров ничего другого не оставалось.

Хворостецкий в душе ликовал.

– Послушай, Володька, а какие-нибудь тайны у вас в зоне есть? Вот происходит здесь что-нибудь непонятное даже тебе?

Кондаков задумался всего на несколько мгновений и выдал:

– Да, есть одна тайна, которая меня волнует.

– И что же это? – попытался уточнить Хворостецкий, показывая кулак оператору, мол, если загубишь этот эпизод – убью!

– Да знаете, военные… Они приезжают, что-то непонятное делают, стреляют животных… В общем, я их побаиваюсь, потому что они мне непонятны.

– Военные, говоришь? – навострил уши режиссер.

– Да. Сутки тому я выследил их.

– Кого?

– Военных на большой машине. Они приехали на ферму и спрятались в ней.

«Военные в зоне? Для заграницы – то, что надо! Там любят все, что связано с бывшей Советской Армией».

– Послушай, Володька, а это далеко?"

Кондаков зачем-то посмотрел на слепящее солнце и махнул рукой на запад.

– Да нет, недалеко. Если напрямую тропинками, то километров семь-восемь будет. А если по дорогам – то все пятнадцать.

– Так поехали съездим к ним, снимем что-нибудь!

Володька пугливо поежился:

– Э, нет, я не поеду!

– Почему? .

Камера была включена, красная лампочка индикации горела, показывая, что запись продолжается.

– Я боюсь всяких военных, они злые люди.

– Так ты же с нами, – успокоил Хворостецкий, – в случае чего мы тебя защитим, тем более, у нас есть разрешения на съемки в зоне.

– Разрешения? – уточнил бомж.

– Да, у Виталика целая папка.

Кондаков посмотрел на приятеля. Виталий в ответ закивал:

– Да-да, целая папка от органов власти.

– Ну, тогда можно и съездить.

– Поехали, поехали, – заторопил Хворостецкий и, положив руку на плечо оператора, тихо прошептал:

– Этот уже отговорился. Хорош снимать, хорош садить аккумуляторы. Сейчас поедем снимем военных. Может, чего-нибудь толковое получится. Но водитель заупрямился и ехать отказался. Никто не понимал причины. Анатолий мотнул головой в сторону ящика с провизией:

– Надо бы подкрепиться. Солнце высоко, полдень, пора обедать.

– А, да-да, – сказал Хворостецкий, – извини, я забыл. Водители должны питаться, как космонавты, а Мы – люди творческие, можем жить на одной водке.

– Вот и я о том, – съязвил Кошевников.

Трапеза была недолгой – какой-нибудь час или чуть больше. Выпив полстакана водки, Володька Кондаков мгновенно опьянел и понес такую околесицу, что Ханна Гельмгольц очумела вконец. Он взялся разглагольствовать о сексе, о котором за десять лет изрядно подзабыл, А Хворостецкий, слушая бредни Кондакова, хохотал на весь автобус. Смеялись и остальные.

– Показывай дорогу, сталкер.

Кондакова посадили рядом с водителем, что сразу же придало Володьке значимости. Он надул щеки, заросшие рыжей бородой, и принялся, размахивая грязной рукой, указывать путь:

– Вот там направо, потом налево. А внизу осторожнее, там ручей.

Водитель гнал микроавтобус, всех потряхивало. В одном месте они не смогли переехать полуразвалившийся мост, и пришлось двигаться в обратную сторону. Но с таким штурманом, как Кондаков, съемочная группа не боялась потеряться на разбитых дорогах чернобыльской зоны. Вскоре они выбрались на ту гравийку, по которой несколько дней назад шел тяжелый военный «КрАЗ» с тентом.

– Туда, вперед! – махнул рукой Володька, и Анатолий прибавил газу. – Только осторожно, там военные застряли, – предупредил Кондаков. – А вот там лежит убитый лосенок, если его еще собаки не растащили, – ткнул пальцем Кондаков, высунув руку в окошко.

– Какой лосенок?

– Маленький. Был с лосихой, военные его застрелили. При мне было.

– Зачем? – спросил Хворостецкий.

– У них спросишь, если хочешь, – ответил Володька, глядя на петляющую дорогу.

Когда до колхозной фермы оставалось с полкилометра, Володька вдруг сказал:

– Ай, ну их к черту! Может, не поедем?

– Как это не поедем?

– Нет, я не хочу, – твердо заявил Кондаков и вынрыгнул из микроавтобуса.

– Почему?

– Они и по мне стреляли.

Семага выбрался следом и стал его уговаривать. Выбрались и все остальные.

Хворостецкий попросил Бархотина:

– А ну-ка, сними общий план этой фермы.

– Зачем тебе это?

– Ну я тебя прошу.

Из машины была извлечена камера, и оператор снял план. Все уговаривали Кондакова, а он ни в какую не хотел идти к ферме. Хворостецкий уступил:

– Ну ладно, подожди нас здесь. Мы съездим быстренько, а потом вернемся за тобой. И ты нас завезешь к церкви.

– К какой церкви?

– Ну, синяя такая… – объяснил Семага. – Помнишь, ты в прошлом году показывал?

– А-а-а, это куда поп вернулся?

– Ну, я не знаю, вернулся или не вернулся.

– Вернулся, вернулся – затараторил Кондаков, – мужик он ничего, вокруг людей нет, а он один. И живет в этой церкви, и служит.

– А кто к нему ходит?

– Никто не ходит. Собаки прибегают, птицы прилетают, и больше никого.

– А он нормальный? – спросил Хворостецкий.

– Кто? Поп? Конечно, нормальный. Я иногда, правда, думаю, что он немного чокнутый.

– Почему ты так думаешь, Володька? – не отставал Хворостецкий.