Андрей Воронин - Слепой против маньяка

– Ты осторожно с огоньком, – сказал Ипполит Андреевич, подавая полупустой коробок.

Чума трясущимися пальцами извлек спичку, но она сломалась. Вторая спичка тоже не загорелась.

– Где они у тебя лежали? Мокрые.

– Ничего не мокрые. Они лежали у меня на груди.

– Может, ты блеванул на них, Сиротка? – судорожно кашляя, проговорил Чума.

– Заткнись, – обрезал его Сиротка.

Наконец, спичка загорелась, Чума прикурил папиросу и жадно затянулся.

От первой же затяжки он зашелся кашлем.

– Жрать хочется, – наконец то прокашлявшись, сказал бомж, не глядя на Сиротку.

– Ну так сходи, найди что-нибудь, – ответил Сиротка.

– Я вчера принес.

– Это было вчера, а сегодня тоже надо жрать.

– Пошли вместе, – сказал Чума, застегивая одну-единственную пуговицу на своем грязном плаще.

– Нет, я не пойду, – сказал Сиротка, – там дождь, холод. Лучше пересидеть здесь, хоть не капает.

– Пожрать было бы хорошо.

Чума протер ладонью пыльное стекло и поморщился. Его рука попала в голубиный помет.

– Чертовы птицы! Чтоб они все подохли!

– Ну, ладно тебе.

– Что ладно? – выходя из себя, кашляя и извергая потоки мата, закричал Чума. – Ты вечно косишь. Как жрать – так первый, а как идти за едой – так не хочешь.

– Ладно, не кричи, – сказал Сиротка, – схожу. Вот только дождь перестанет.

– Иди сейчас, пока во дворе никого нет. Чума смотрел в пустынный двор, где поблескивали под дождем машины.

– Ой, что б ты сдох, – тяжело вздохнул Сиротка и опустился на свой скрипучий матрас.

– Ты тут не устраивайся. Нечего лежать, надо добывать пищу. Иди.

Чума подошел и толкнул Сиротку ногой в спину. Тот упал.

– Ну, зачем драться, Игорь Всеволодович? Я и так согласен, – подняв обе руки, сказал Сиротка и, порывшись в куче хлама, нашел дерматиновую сумку, закинул ее на плечо и направился к выходу.

– Только осторожнее, – бросил вслед Чума и закашлялся.

– А ты не кашляй, а то придут жильцы, и тогда мы лишимся такого убежища.

– Какое к черту убежище! Здесь холодно, как в морге!

– А ты что, был когда-нибудь в морге? – поинтересовался Сиротка.

– Конечно, был. И не один раз. Знаешь, сколько солдат стреляется в армии, травится, вешается? Их же всех везут в морг, а потом я ездил забирать их оттуда. Ну и вонища же там! Как вспомню, так рвать тянет.

– Не порти аппетит, – ласково сказал Сиротка, и Чума услышал, как заскрипел чердачный люк.

«Может, что-нибудь и принесет. Тогда пожрем». Все интересы этих двух выброшенных из жизни людей сводились к одному – найти пищу и выпивку. Они воровали, побирались, рылись в мусорках, и с этого жили. Они уже забыли о том, что можно по утрам принимать душ, пить кофе, читать газеты, а затем спешить на работу, ехать в троллейбусе, автобусе, даже на такси. Все это было в прошлой жизни, так далеко, что ни Чума, ни Сиротка не верили, что это было на самом деле.

Чума сел на свой диван, нашел кусок брезента, натянул его на плечи. Его знобило, от табака драло в горле. Чувствовал он себя отвратительно.

Но точно так же чувствовал себя Чума каждый день. И этот день не был исключением. Отставной капитан привык к такому состоянию и не обращал на него внимания. Когда-то у него была квартира здесь же, в Москве, двухкомнатная, в кирпичном доме. Были жена и сын, была и дача в шестидесяти километрах от Москвы, если ехать с Павелецкого вокзала. Дачу Чума спалил после того, как развелся с женой. А затем скрылся.

Время от времени он приходил к своему дому, смотрел на окна своей квартиры. Иногда видел на балконе жену, видел сына с гантелями. Но эти картинки не радовали Чуму. Он ненавидел жену, ненавидел сына и считал их виновниками всех своих злоключений и несчастий. Именно из-за жены он был вынужден воровать, на воровстве попался, и его выгнали из армии. В отличие от Сиротки, Чума не стал искать правду, понимая, что она будет не на его стороне. А на работу он никогда не мог устроиться. Да и кому нужен офицер, который ничего не умеет делать, кроме как грязно ругаться и драться, кричать, приказывать. В общем, он оказался выброшенным из жизни, и в свои сорок пять Чума выглядел на все семьдесят. Небритый, грязный, опустившийся тип. От него шарахались на улице, боясь ненароком прикоснуться. И не удивительно: от этого бомжа по кличке Чума исходило зловоние, ведь он месяцами не мылся.

А когда его ловила милиция, Игорь Всеволодович Машин принимался колотить себя в грудь, выкрикивать команды, пытался приказывать. За это его люто били и, подержав какое-то время в милиции, выпускали…

Чума порылся в карманах, нашел засохший кусок хлеба. Своими большими зубами Чума принялся грызть этот кусок с таким хрустом, будто не человек грызет хлеб, а крыса. Из уголков рта текла слюна, руки дрожали. Хлеб был твердым, как камень. Чума ругался и грыз.

Главными врагами бомжей, живущих на чердаке, была не милиция, а дети, которые издевались над бомжами, время от времени совершая на них нападения.

Подростки избивали люто – так, как даже не бьют в милиции. Они появлялись неожиданно, поздним вечером. Вспыхивали фонарики, и бомжи, как крысы, пытались зашиться в самые дальние углы. Но подростки их находили. Правда, в этом доме во дворах проспекта Мира, ни Сиротку, ни Чуму пока еще никто не трогал. И бомжи радовались этому так, как нормальный человек радуется хорошей погоде, славному настроению и всяким мелким удачам.

Понемногу светало. Мутный свет проникал на чердак. Чума нашел газету и, подойдя к грязному окну, где было посветлее, принялся читать. Правда, в текст он не вникал. Он просто шевелил губами, прочитывая темные заголовки, и ему было все равно, свежая это газета или двух-, трех-, а может быть, пятилетней давности. Новости его абсолютно не интересовали.

А вот Сиротка любил, не в пример Чуме, порассуждать о политике, о Президенте, о том, что происходит в верхнем эшелоне власти. Чуму это смешило, и он смотрел на своего приятеля по несчастью как на умалишенного.

А Сиротка, возбуждаясь от прочитанного, размахивал руками и кричал:

– Коррупция! Коррупция! Вокруг коррупция! Все продажны, любого можно купить. Вот, смотри, Чума, слушай, что пишут…

И, захлебываясь, брызжа слюной. Сиротка читал какую-нибудь разоблачительную статью и радовался, хлопал в ладоши, подскакивал. А Чума смотрел на него и молчал. Только время от времени говорил:

– Ну и козел же ты, Сиротка! Ты грязь, даже хуже, чем грязь, а берешься рассуждать о том, чего абсолютно не понимаешь.

– Надо идти на выборы, – кричал Сиротка, – надо защищать демократию!

– Какие выборы, мать твою!.. – говорил Чума. – Ведь у тебя никакого документа нет.

– Надо звать народ на баррикады.

Сиротка вообще, в отличие от Чумы, был настроен революционно. Он даже пошел защищать Белый дом, когда в город въехали танки. Правда, пользы от спившегося и полуживого бомжа было мало, но Сиротка гордился актом своего гражданского мужества. И когда был пьян, всегда рассказывал о том, как горели костры у Белого дома, как он с гражданами свободной России строил баррикады, ел кашу и курил сигареты, которыми угощали всех. Это были светлые воспоминания бомжа по кличке Сиротка.