Петр Катериничев - Охота на медведя

— Ты читал «Старик и море» Хемингуэя, сынок?

— Да.

— Тогда ты поймешь. Ты победил свою «рыбу». Но у тебя не было всей информации. На тебя набросилась стая акул. Сказать, почему? Нельзя победить океан. Он живет по своим законам. Над ним не властен никто. — Джонс помолчал, пожевал губами, спросил:

— Корсаков намного вложился?

— Где-то на полмиллиарда, я полагаю.

— И ему стало жалко этих денег. И он решил послать тебя ко мне. Чтобы...

Ну что ж: он все сделал правильно. И не зря мне звонил... У него была та информация, которой не имел, кроме него, никто. Даже я.

Некоторое время Роджер Джонс смотрел прямо перед собой; на губах его играла странная улыбка. Он нажал крохотную кнопочку. Дверь открылась, к нему подошел человечек небольшого роста, наклонился к губам.

Сэр Джонс говорил ему что-то несколько минут. Потом молодой человек выпрямился и быстро скрылся за дверью.

— У него феноменальная память. Я отдал кое-какие распоряжения. Он их передаст дословно. И — никаких утечек.

— И — что дальше?

— Будем ждать. Я хочу вас спросить, Олег.

— Да?

— Зачем вам было это нужно? Так рисковать?

— Честно?

— Да.

— Мне хотелось что-то сделать.

— Для себя? Или?

— Моя страна бедна. Я хочу, чтобы так не было.

— Это мальчишество. Богатым быть не заставишь. Для некоторых людей «победить» — означает кончить жизнь на плахе. Или в притоне. Так уж они устроены. Я таких знавал. Что вы хотели для себя, Гринев? Денег?

— Нет.

— Так чего же?

— Сэр Джонс, вы помните матч-реванш за звание чемпиона мира по боксу между Джо Фрезером и Мохаммедом Али?

— «Манильскую мясорубку»? О да. Я присутствовал.

— Что каждому из них было нужно? Ведь оба уже были очень богатыми людьми.

И — очень известными. И рубились так, что... Зачем богатство, слава, поклонение, если они едва не убили друг друга? Просто каждый желал доказать себе и миру, что он — первый. Первый. В этом все дело.

Лицо сэра Джонса просияло.

— Да. В этом все дело. — Подумал, произнес:

— Пожалуй, я выпью еще бурбона. Сегодняшний день того стоит. И не будьте таким печальным, Олег.

Проигрывать нужно весело. Выигрывать — тем более.

Принесли бурбон, как потребовал старик — бутылку. Он налил себе в стакан, добавил льда, отпил:

— Вы знаете, сколько мне?

— Нет.

— Девяносто четыре. Это срок. Очень большой срок. За свою жизнь я заработал очень много. И — ничего не возьму с собой. Все, что ты сделал, — можно только оставить. Это когда уйдешь. А пока живешь... Да. Важно быть первым. Тут вы правы. Пожалуй, вечером я выкурю сигару.

Старик откинулся в кресле, и Олег счел, что он заснул.

Прозвонил телефон, сэр Джонс улыбнулся одними губами, подмигнул Гриневу:

— Ну вот, началось.

Поднес аппарат к уху:

— Да, Генри. Отчего же? Нет, Генри. Когда я ошибался? Ты не можешь этого помнить, тебе об этом говорили другие. А всякое слово — ложь. Особенно в нашем деле. Генри, мы живем в свободной стране, ты же знаешь... Нет. Я своих решений не меняю.

Джонс нажал отбой.

— Это Генри Криссенжер. Слышал о таком?

— Да.

— Очень беспокойный господин. Очень. Все, что я делаю, не вписывается в схему, так он сказал. Просто... Он, конечно, бывал в России, но никогда — с частным визитом. И никогда — зимой. Россия обречена на коммунизм. Нет, не в том понимании, что было у ваших вождей. Коммунизм в итальянском понимании — общественное самосознание. Как иначе не просто отопить огромную заснеженную страну, но и сделать ее великой? А разорвать русского медведя на «тысячу маленьких медвежат» — кому от этого счастье? Великому «китайскому дракону»?

Зачем прикармливать дракона — на свою голову? Но Генри этого не объяснить. Он закостенел в том времени, из которого вышел. Хуже другое: у него обязательства.

Только первенство освобождает от обязательств. — Старик вздохнул. — Да и то — не всегда.

Телефон прозвонил снова.

— Да, это дядя Роджер. Как здоровье, Збешек, как самочувствие? О чем мне было с тобой говорить? Ты — большого полета птица, я — старый больной человек.

Ты закончил уже свою книгу? «Большая шахматная партия», так, кажется? Что? Ты мне ее дарил? И я ее читал? Не помню, Збешек, не помню. Что? А, Россия... Да, это сделал я. — Старик хохотнул. — Меня уверили, Брежнев не будет против. Да?

Он против? А — кто это? Збешек, он просто баран. И пусть носит свои рога. Разве ему не подарила рога его милая Элизабет? Теперь? Веселюсь! Ты должен помнить, Збешек: когда веселится Веселый Роджер — всем остальным не до веселья. Помнишь Даллас? А проект «Ренессанс»? И — кто оказывался прав? Если не хочешь потерять девять миллиардов, не делай этого... Збешек, хочешь совет? Платный, конечно, иначе ты его не воспримешь... Жизнь — это не только политика. И не только интересы. И уж подавно — не «большая шахматная доска». А потому просчитать в ней можно все, кроме нее самой. И — смерти, разумеется. Ну да что мы о грустном? О, я верю в тебя, Збешек. Ты всегда был умным. Вернее — первым.

Надеюсь, окажешься первым и теперь. Я правильно надеюсь? Хм... Запомни, Збешек.,. Быть сумасшедшим в нашей стране в наше странное время может позволить себе только очень здравомыслящий человек.

Старик положил трубку:

— Збигнев Гжезинский. Теоретик и практик. Гроссмейстер. Он решил, что уже может все. Теперь понял, что — не все. Но он — умный мальчик. Он все поймет. И сделает как надо.

Через минуту сэр Джонс буквально оплыл в кресле. Веки закрылись, выступили скулы, покрытые нездоровым румянцем, на лбу выступил холодный пот.

— Вам плохо, дядя Роджер? Вызвать врачей?

Старик изобразил губами улыбку:

— Естественно, мне плохо. Но врачи здесь не помогут. Это просто старость.

Вся беда ее в том, что в нас продолжает жить душа... А душа — не стареет. Она — молода, азартна, озорна... А тело висит на ней уже неподъемным грузом и не дает воспарить... Да, не дает. Нам пора прощатся.

Олег встал.

— Ну-ну, не так скоро. В Москву вы вылетите на моем самолете.

— Может быть, лучше...

— Здесь — я решаю, что лучше. И не обижайтесь за резкий тон. Вы по меньшей мере слышали о тех людях, которые только что мне звонили.

— Да. Это могущественные люди.

— Вы слышали. А я их знаю. Очень хорошо знаю. Они оба очень умны, но порой — думают медленнее, чем мне бы хотелось. И оба — крайне честолюбивы. А потому — могут ошибиться. Мне бы хотелось этого избежать. Времени полета им хватит, чтобы принять правильное решение. Поэтому вы полетите на моем самолете, Гринев.

Старик закрыл глаза, проговорил медленно:

Моя беда — почти как счастье.

Я бескорыстно одинок.

А жизнь лукавая в ненастье Полна печали и отчасти Уводит в призрачный чертог — Он так далек от идеала, Он скуден, скуп, суров и строг.