Марина Воронина - У смерти женское лицо

— Н-да, — сказала Катя. Лизкина история убедила ее не до конца — слишком уж была фантастична, но, в конце концов, ее собственное жизнеописание вряд ли выглядело более правдоподобным. «Черт побери, — подумала она, должна же я где-то ночевать!»

— Ну, мы едем? — спросила Лизка.

Они уже стояли перед входом в метро. Катя и не заметила, как они там оказались. «Шляпа ты, Сквор-цова, — с горечью подумала она. — Ничего-то ты не можешь, пока в тебя стрелять не начнут».

— Едем, — решительно сказала она.

Лизка жила в Тушино, на улице, носившей показавшееся Кате смешным название Штурвальная. Ее однокомнатные апартаменты располагались на седьмом этаже старенькой блочной девятиэтажки, выглядевшей так, словно ее неоднократно брали штурмом боевики Шамиля Басаева.

— Жду не дождусь, когда эта хибара обрушится, — беспечно сообщила Лизка, терзая прожженную насквозь, изрезанную ножом кнопку вызова лифта. — Веришь, вечером в подъезд заходить страшно. Это при моей-то специальности!

Кнопка наконец уступила ее усилиям, и где-то наверху ожил механизм лифта. Катя стояла на площадке, прислушиваясь к гудению и лязгу, доносившимся из шахты, и вдыхая смешанные ароматы пригорелой стряпни, кошачьей мочи и засоренного мусоропровода — запах нищеты, которой остался всего один шаг до того, чтобы перестать маскироваться под благопристойную бедность. «Дома, — назойливо стучало в голове, как бесконечно повторяющийся рефрен, — дома. Вот я и дома, и что же, черт побери, мне делать со всем этим дальше?»

Лифт добрел наконец до первого этажа. Похоже было, что ему пришлось спускаться из стратосферы, где прогрессивные российские ученые занимались изучением озоновой дыры или, может быть, просто мастурбировали с голодухи, и, тяжко содрогнувшись, замер. Створки дверей разошлись с протяжным грохотом, открыв взорам присутствующих потерявшего сознание, видимо, от недостатка кислорода на больших высотах, стратонавта. Похоже было на то, что в стратосфере бушевали страшные вихри, создавая ужасную болтанку. Во всяком случае, вид стратонавта свидетельствовал о том, что его вырвало по крайней мере один раз, зато очень обильно и прямо на собственные брюки. Стратонавту на это было наплевать, он пребывал в глубокой коме.

— Твою мать, — с чувством сказала Лизка и принялась энергично трясти пострадавшего пилота за плечо, пытаясь привести его в чувство. — Петрович, проснись! Ах ты, морда квашеная, алкаш проклятый! Проснись, я кому говорю!

— Ммм-шла наххх... — не вполне разборчиво предложил ей пострадавший во имя науки Петрович.

— Может, пешком? — предложила Катя, удерживая створки лифта, которые стремились захлопнуться с тупым упорством не вполне исправного механизма.

— Счас, — яростно сдувая со лба упавшую прядь, через плечо откликнулась Лизка. — Я, блин, попрусь на седьмой этаж пешкодралом, а эта пьянь тут будет загорать со всеми удобствами! Ну-ка, помоги!

Ухватившись за что попало и стараясь не испачкаться, они вдвоем выволокли показавшегося Кате неимоверно тяжелым Петровича из лифта и аккуратно пристроили его поперек площадки. Петрович в благодарность за это неразборчиво исполнил первый куплет «Песни красных кавалеристов», повернулся на бок и мирно уснул, положив под голову локоть.

— Может, его надо было подвезти до его этажа? — неуверенно спросила Катя, когда двери наконец захлопнулись за ней с удовлетворенным лязгом и лифт неуверенно, толчками пошел вверх.

— Куда подвезти? — отмахнулась Лизка. — Он как раз на первом и живет. Это у него страсть такая — как нажрется, в лифте кататься. Трудное детство, сама понимаешь. А ты ничего, не брезгливая.

— Я-то? Да, я не брезгливая, — медленно кивнула Катя. «Интересно, — подумала она, — а насколько крепкий желудок у тебя?» Она быстро взглянула на Лизку и слегка вздрогнула — та смотрела на нее в упор и улыбалась с таким видом, словно читала ее мысли.

Посреди ночи Катя проснулась в холодном поту. Ей приснился кошмар. В ее сне присутствовал агент ФБР Мартинелли. Он стоял на коленях посреди шоссе и почему-то выл в голос, раздирая ногтями лицо. Прямо перед ним на освещенном красными и синими сполохами полицейских мигалок асфальте лежала какая-то бесформенная, влажная масса — неприятное месиво из крови, костей, мяса и обрывков легкомысленной ткани в полосочку. Чуть поодаль на дороге валялась теннисная туфля небольшого размера. Катя смогла разглядеть босую, неестественно вывернутую ногу с накрашенными красным лаком ногтями и откинутую в сторону ладонь, на которой не хватало среднего пальца. На его месте была коротенькая окровавленная культя. Катя во сне торопливо отшатнулась от этой непонятной массы, которая не была — просто не могла быть! — человеком, но прежде, чем ее сознание смогло прорвать холодную неподатливую пелену кошмара и вынырнуть на поверхность, ей приснилось имя — Джулия Мартинелли и еще что-то о восьмом месяце беременности.

— Трахнутое дерьмо, — прошептала Катя, утирая ледяной лоб краем простыни. Ругательство было американское, но произнесла она его по-русски, и это странным образом успокоило ее.

Она осторожно поднялась со скрипучей раскладушки, стараясь не разбудить хозяйку. Впрочем, старалась она напрасно. Уставшая от дневных приключений и обилия впечатлений, оглушенная водкой Елизавета Петровна спала, как убитая. Сама Катя пила совсем мало: с непривычки то, что Лизке продали под видом водки, никак не хотело лезть в горло, так что гостеприимная хозяйка к концу беседы, судя по всему, совершенно перестала понимать, о чем идет речь.

Набросив на голые плечи Лизкин халат, выданный ей во временное пользование, Катя проскользнула на загроможденную грязной посудой кухню и осторожно прикрыла за собой дверь, стараясь, чтобы язычок замка щелкнул как можно тише. Недокуренная пачка сигарет и зажигалка лежали на подоконнике. Катя пошарила вокруг, ища пепельницу, не нашла и удовольствовалась грязной тарелкой. Она придвинула поближе к окну табурет, уселась на него, закурила и стала смотреть на огни. Некоторое время она сравнивала их с огнями ночного Сан-Франциско и пришла к лежавшему на поверхности выводу, что американские города по ночам освещаются не в пример лучше, чем российская столица. Потом пятна электрического света вдруг начали дрожать и двоиться перед ее глазами, а секунду спустя на ее голое колено упала первая теплая капля.

«Вот еще, — подумала она, сердито вытирая глаза тыльной стороной ладони. — Что это ты выдумала, Скворцова? Снявши голову, по волосам не плачут... Боже, до чего я не люблю народную мудрость! И до чего же много ее в меня понапихано!»

От этого плакать захотелось только сильнее. Сейчас, сидя с сигаретой возле темного окна и глядя на огни, она вдруг в полной мере осознала... да нет, не осознала, а ощутила собственное одиночество. Это ощущение было стремительным и сбивающим с ног, как несущийся на полной скорости грузовик, оно буквально сметало с поверхности земли, яснее всяких слов говоря о полной бессмысленности сопротивления. От прежней Кати Скворцовой не осталось ничего, кроме горстки зловонных, заскорузлых от крови воспоминаний, а на постройку новой требовалось так много усилий, что Катя сомневалась, сможет ли с этим справиться то затерявшееся в самом сердце ночи тщедушное тело, что сидело сейчас у окна, автоматически поднося к губам тлеющую сигарету. Да и стоит ли пытаться? Признаться, Катя видела в этом очень мало смысла.