Андрей Воронин - Высокое напряжение

– Верю, – сказал он.

«Даже завидно, – думал Юрий Филатов, спускаясь на первый этаж по гудящей под ногами металлической лестнице. – Этот толстяк, похоже, действительно поверил, что я не намерен делать глупости. Было бы очень неплохо, если бы я сам в это верил…»

Идя к воротам через широкий асфальтированный двор автопарка, он внимательно смотрел по сторонам и вскоре увидел стоявший в углу у забора огромный тентованный трейлер с мерседесовским тягачом и знакомым номером. На всякий случай он справился с записью на листке календаря, удовлетворенно кивнул и двинулся дальше, на ходу разрывая листок в мельчайшие клочки.

Водитель первого класса Игорь Смоляков, по прозвищу Маманя, вышел из дому, поправляя на плече ремень дорожной сумки. Солнце еще не взошло, на улице было довольно прохладно, и, разомлевший после сна в мягкой постели и утренней чашки горячего чая, Маманя, зябко ежась, задернул до самого горла “молнию” своей легкой спортивной куртки. Он пересек освещенное ртутным фонарем пространство перед подъездом и оглянулся, чтобы бросить прощальный взгляд на освещенное окно на третьем этаже. В окне маячил силуэт жены, похожий на вырезанную из фанеры грудную мишень. Маманя поднял руку и помахал. Силуэт помахал в ответ.

– Гуд бай, маманя! – весело сказал Смоляков, повернулся к окошку спиной и зашагал через темные дворы наискосок, время от времени поддавая локтем сползающую сумку, где булькал в термосе обжигающий черный кофе без сахара, шелестел вощеной бумагой увесистый сверток с бутербродами, а на самом дне, под сменой чистого белья и двумя парами носков, лежали прихваченные тайком от жены пятьдесят долларов и упаковка презервативов.

Дорога была знакомая, хоженая-перехоженная, и исполненный приятных предвкушений Маманя двигался по ней автоматически, даже не глядя под ноги, хотя небо на востоке только-только начало наливаться робким серовато-голубым светом и в темном лабиринте заборов и помоек можно было запросто переломать ноги.

Через несколько минут он выбрался на скупо освещенный проспект Мира, пересек его по диагонали, посмотрел на часы и остановился на троллейбусной остановке, прикуривая сигарету.

Как всегда, он рассчитал все минута в минуту, и дежурная машина из троллейбусного парка, собиравшая по городу водителей утренней смены, подвывая движком и гремя токоприемниками, выползла из-за угла в тот самый момент, когда Маманя докурил сигарету до фильтра и бросил окурок под ноги.

В остывшем за ночь салоне было людно и накурено. В грязноватом желтушном свете потолочных плафонов слоями плавал табачный дым, заспанные троллейбусники вяло обсуждали какие-то свои троллейбусные дела. Перешагивая через вытянутые поперек прохода ноги и придерживаясь за поручень. Маманя добрался до кабины водителя, где светились немногочисленные циферблаты и лампочки, а в большом плоском ящике, расположенном под лобовым стеклом справа от сиденья, с непривычно громким клацаньем замыкались и размыкались контакторы. Маманя просунул в кабину голову и попросил водителя высадить его возле грузового парка. Водитель молча кивнул, не поворачивая головы. Глаза его непрерывно бегали по кругу: на дорогу, в боковые зеркала, в салонное зеркало – оно же “шкуроулавливатель”, вверх, на провода контактной сети, и снова на дорогу. Это было забавно, и Маманя сразу вспомнил одного знакомого троллейбусника, который боялся ездить в такси на переднем сиденье, потому что по привычке все время следил за проводами и жутко пугался, когда таксист проскакивал стрелки и повороты, даже не притормаживая. “Это ж страшное дело, – втолковывал он Мамане. – Ведь через стрелку проползать надо, пять кэмэ в час – это максимум, иначе положишь эту хренову железяку себе на крышу вместе со всей сетью. А это, брат, остановка движения часа на два, на три, и все убытки из твоего кармана… А он, блин, шпарит!.."

У поворота на автопарк троллейбус притормозил. Маманя вежливо кивнул в “шкуроулавливатель" и сошел на сухой, по-утреннему чистый асфальт. Небо над городом уже было жемчужно-серым, свет фонарей понемногу тускнел. По улице продребезжал первый грузовик – не из их парка, какой-то коммунальник. Маманя закурил очередную сигарету. По утрам он всегда курил много – изголодавшийся за ночь организм наверстывал упущенное.

Проходя через турникет, Маманя приветственно кивнул сидевшему за стеклянной перегородкой сонному охраннику, который, судя по его мятой физиономии, только-только продрал глаза и даже не успел выпить чаю. Охранник кивнул в ответ и, потянувшись к розетке, выдернул из нее вилку кипятильника. Все было как всегда, все было просто отлично.

Маманя обожал дальние рейсы. Гнать по прямой, ни о чем особенно не думая, ни о чем не беспокоясь, рвать пополам тугой встречный ветер тупой мордой мощного заграничного тягача, из кабины которого открывается такой же вид, как из кабины низко летящего самолета, трепаться с напарником, слушать музыку, глазеть по сторонам, а вечером сделать остановку и, может быть, выпить по чуть-чуть водочки, а может быть, подобрать “плечевую” и немного потешить беса, будучи абсолютно уверенным, что оставшаяся дома законная грымза ничего не пронюхает и ни о чем не узнает, – это была жизнь. Конечно, и здесь, как во всякой жизни, не обходилось без трудностей – порой мелких, а порой и довольно неприятных: проколы, поломки, прочно оседлавшие все крупные трассы банды вымогателей. Ко всем этим неприятностям Маманя относился философски: такова жизнь, а кому она не нравится, может идти в автослесари и целыми днями не вылезать из смотровой ямы, а в конце месяца получать свои жалкие гроши, на которые только и можно, что разок-другой напиться до поросячьего визга.

Маманин “мере”, накануне чисто вымытый, заправленный и проверенный до последнего винтика, стоял на своем месте в углу двора. Первым делом Маманя запустил движок и, пока тот прогревался, обошел машину крутом, привычно пиная баллоны и придирчиво оглядывая ходовую часть. Колеса были в порядке, и пластмассовая пломба, болтавшаяся на конце веревки, которой был стянут тент, тоже была в полном порядке. Маманя слазил в кабину, взял из-под сиденья кусок ветоши, который почище, и напоследок протер и без того чистое ветровое стекло.

Можно было ехать. Маманя сел за руль, вынул из сумки и сунул в бардачок сопроводительные документы, забросил сумку на спальное место позади сиденья, захлопнул дверцу и по старой привычке прошептал коротенькую молитву. К верующим он себя не относил, но, отправляясь в рейс, каждый раз на всякий случай обращался к Господу Богу с несвязной скороговоркой, смысл которой сводился к тому, что Бог – хороший человек, и Маманя тоже не совсем плохой, а жизнь у водителя и без того тяжела, так стоит ли делать ее еще тяжелее?