Андрей Воронин - Антимавзолей

Самойлов молча встал из-за стола, открыл холодильник и поставил перед ним блюдечко с куском свежего деревенского масла. Сам он почти не притрагивался к закуске. Из-за нервного возбуждения ему кусок не лез в горло, и он не понимал, как Сиверс после такой ночи может есть с таким аппетитом, чуть ли не с жадностью. Впрочем, если подумать, ничего удивительного тут не было: такой есть, что с него возьмешь? Он ведь, между прочим, даже рук перед едой не помыл, а что он этими руками делал, а? То-то и оно... Федор Лукич посмотрел на пальцы Сиверса, которыми тот копался в тарелке, выбирая редиску покрупнее, и аппетит у него пропал окончательно.

Он налил по второй, стукнул своим стаканом о стоящий на столе стакан Сиверса и торопливо выпил, чтобы заглушить неожиданно подкатившую к горлу тошноту. Такая излишняя чувствительность удивила его самого. Хотя это могла быть просто реакция на присутствие Сиверса: честно говоря, Федора Лукича уже давно тошнило от этой старой сволочи.

– Рассказывай, – потребовал он, глубоко дыша носом. – А то ты, как я погляжу, все темнишь чего-то, все ходишь вокруг да около, общими фразами отделываешься... Опять, что ли, напортачил?

– Кто, я? – возмутился горбун. – Да я сроду не портачил! Ты, Федюша, еще на свет не народился, а я уж научился все чистенько делать, аккуратно, как в аптеке...

– Ну-ну, – язвительно сказал Самойлов. – Помню я эту аптеку. Даром, что ли, мне тебя дважды пришлось в покойники записывать, а потом прятать как... черт, как нашего клиента! Даром? То-то же... А то – аптека... Аптекарь нашелся, чтоб тебя... Выкладывай, как дело было!

– Ну, если хочешь... – Сиверс пожал плечами, отчего его и без того низко посаженная голова опустилась, казалось, до самого пояса. – Ты генерал, а я дальше майора так и не продвинулся. Должен, значит, приказы выполнять...

– Вот именно. Давай докладывай. Налить тебе еще?

– А то как же, Феденька? Ты же знаешь, я это дело очень даже уважаю, особенно после работы, когда расслабиться можно.

Самойлов вынул из холодильника вторую бутылку, достал оставшуюся колбасу и стал резать ее толстыми, как любил Сиверс, аппетитными ломтями.

– Дело, значит, было так, – говорил горбун, с одобрением наблюдая за его действиями. – Джигиты, как я уже сказал, все зачистили, бункер заминировали, подорвали... Эх и грохнуло же, эх и полыхнуло! Жалко, тебя там не было. Чистый фейерверк! Как, понимаешь, огонь изо всех дырок шибанет! Ну и, натурально, джигиты наши домой засобирались. Мы-то, грешным делом, покуда они на свой фейерверк глазели, пару человек успели втихую снять – ну, винтовочка с глушителем, ножичек опять же... Ты ж знаешь, какие у меня специалисты! Никто и не заметил ничего. Ну, и дальше как по маслу: дал я сигнал, открыли мои ребятки огонь... Минуты не прошло, Феденька, а уж все стихло. Прошлись мы по двору, поглядели что да как. Ну, ты же понимаешь – кому контрольный, кому что...

Самойлов нетерпеливо кивнул, до краев наполняя стакан Сиверса водкой. Себе он плеснул совсем чуть-чуть – ему еще нужна была ясная голова.

Сиверс взял свой стакан, чокнулся с Федором Лукичом и выпил водку, как воду, даже не поморщившись.

– Ну вот, – продолжал он немного севшим голосом. – Управились мы, значит, с делами... И вот стою я, Федя, и думаю: кончилась наша работа, все мы теперь вчистую уволенные и ни одной живой душе не полагается знать, кто мы были, чем занимались, что в бункере лежало... Словом, подобрал я, Федя, автомат, который поближе лежал, и взял со своих ребяток подписку о неразглашении. Их ведь всего трое было, никто и пикнуть не успел.

Самойлов немного помолчал, переваривая это сообщение, а потом снова налил водки.

– Правильно, – сказал он. – Иначе и нельзя.

– Нельзя-то нельзя, – вздохнул Сиверс, – а все равно жалко. Просто сил нет, как жалко! Такие ребята были! Сам учил, сам воспитывал...

– Ну и не жалей, – сказал ему Самойлов. – Плохо, значит, ты их воспитал, раз они к тебе спиной повернулись.

– И то правда, – горбун мелко, пакостно захихикал, осушил свой стакан и закусил колбасой. – А хлебушек-то зачерствел, – заметил он, двигая беззубыми челюстями. – Хлебушек, Федя, лучше в холодильнике хранить, в полиэтиленовом пакетике... Я вот что думаю, – оборвал он себя. – Нас с тобой теперь только двое осталось...

Он многозначительно замолчал.

– Ну? – не выдержав затянувшейся паузы, раздраженно спросил Самойлов. – Ты на что намекаешь?

– Господь с тобой, Федя, ни на что я не намекаю! Я просто так говорю – двое, мол, нас осталось, кто все про это дело знает... Надо бы решить, как дальше жить, что делать.

– Что ты такое несешь? – нахмурился Федор Лукич. – Что тут решать? Разбегаться надо, да подальше.

– А я думал, ты мне кров предложишь, прописку... Жил бы я у тебя тут, горя не зная, дачи охранял, а по вечерам садились бы мы с тобой, Федя, за стол, открывали бутылочку и писали бы под это дело мемуары – коллективные, сам понимаешь. Глядишь, большие деньги заработали бы. Материал-то какой! А? Сенсация! Ну, шучу, шучу. Правда твоя, Федя, разбегаться нам надо и сидеть тише воды, ниже травы – вроде, как ты давеча сказал, ничего и не было. Только тут, Федюшок, имеется одна загвоздка. Ты ведь у нас вроде за главного был, так? А я как наемный работник, уволенный в связи с ликвидацией предприятия. Вот я и говорю: а выходное пособие где? Премиальные там, аккордные, за вредность опять же...

Самойлов насмешливо фыркнул.

– Ах, вот ты о чем!

– Об этом, Феденька, о чем же еще? Я уже старый, какой из меня нынче работник? А жить на что-то надо – пить, есть, одеваться, лекарства покупать...

– В основном пить, – вставил Самойлов. – Ну, и сколько же ты хочешь?

Сиверс, казалось, был удивлен.

– Как это – сколько? Половину, Федя. И не вздумай хитрить, я-то знаю, сколько ты денег припрятал, я ведь эти денежки сам, своими руками добывал.

– Да ты обалдел, что ли?! – взвился Самойлов. – Зачем тебе такие деньги, ты же старый! Ты и двух процентов от этой суммы потратить не успеешь, а туда же – половину... Пропадут они у тебя, и все.

– А это, Федечка, не твоя забота. Пускай пропадают. Я себе на них жену куплю – молодую, красивую, с медицинским образованием. Пускай она за мной ходит. Ну, глядишь, когда-нибудь голая на столе станцует – очень я это дело уважаю. А когда помру, она меня хоть похоронит по-человечески. Памятник поставит с моей настоящей фамилией, и чтобы надпись: "Матвей Сиверс – человек, который знал Ленина". Хорошо я придумал?

– Кретин, – рассердился хозяин. – Памятник ему... Памятник, если хочешь, я тебе сам поставлю.

"Прямо сейчас", – подумал он про себя.

– Мне, Федечка, твоего не надо, – ласково возразил Сиверс. – Ты мне мое отдай, заработанное. Я тебе по старой дружбе говорю: давай миром разойдемся. Я, конечно, человек старый, меня прогонишь, я и уйду. Только, Федя, я тогда недалеко уйду.