Андрей Молчанов - Побег обреченных

– Будет сделано, – кивнул Ракитин. – Как бы вот с Рудольфом еще отношения выяснить… Бинокль к тому же его у меня…

– Давай сюда бинокль, – отозвался Власов. – Все передам, все растолкую… – Угрюмо вздохнул. – Завтра Мартынова в цинке отправлять…

«Вертушка», миновав скалы и вечные снега диких гор, уже летела над их пологими, подернутыми робкой весенней травкой отрогами с глинистыми, раскисшими под солнцем подножиями.

Поливанов – крепенький толстячок с маленькими голубенькими глазками, колюче и недоверчиво взиравшими на мир, приглаживая рыжеватые волосы, плохо скрывающие наметившуюся лысину, равнодушно выслушал историю Ракитина о его принудительном парашютном прыжке на пути в Душанбе.

– Ну… бывает, – произнес равнодушно, избегая смотреть на собеседника. – И… теперь что?

– Я забыл про этот прыжок, – сказал Александр со значением. – И ныне у меня единственная просьба: помогите добраться до Москвы. Обещаю передать вашему начальству искреннюю благодарность за вашу поддержку.

– Забыл, значит?

– О чем вы?

Выпуклым ногтем с черной окаемкой Поливанов почесал в раздумье пухлую, плохо выбритую щеку. Сказал:

– Борт со спецназом идет на Москву через час. Уст роит?

И через час Ракитин, прильнув к иллюминатору, смотрел вниз, где вновь необъятно и мертво простирался знакомый горный ландшафт, но уже иной, отдаленный высотою полета над ним, утративший пугающую свою мощь и всесилие, как упустивший птицу из рук великан.

В московском военном аэропорту Ракитина, не имевшего надлежащих отметок в паспорте, уже собирались задержать для уточнения личности, но тут пришел на подмогу мерзавец Марс, на счастье оказавшийся на месте исполнения своих странных служебных обязанностей.

– Надеюсь, без обид? – спросил он Александра, без затруднений проводя его через пограничный кордон.

– Без обид, без обид, – отмахнулся тот.

– Летайте Аэрофлотом, – высказался Марс на прощание. – Надежнее.

С территории аэропорта Ракитин вышел в ночь унылого, тревожного перелеска.

Ивняк, изломанные силуэты голых деревьев, мглистое, беззвездное небо.

Слепо вглядевшись в темноту, различил вытоптанную тропу, круто сбегающую вниз, к ложбине железной дороги с ажурными чучелами ее мачт и извилистым, стылым сиянием рельсов.

До рези в веках зажмурил глаза. Вновь раскрыл их. Никого. Застонал сквозь зубы. Он знал: одиночество – тяжело, но не знал, что так больно.

Равнодушная ночь, равнодушное небо и земля. И только ель на пустоши обрыва, страстно раскинутые на ветру ветви ее – обреченное дерево, вот и все, что пронзительно близко сейчас, но тоже безмолвно и тоже бессмысленно.

Достав из кармана деньги, медленно побрел к станционной кассе, наступая на пятки своей долговязой тени, взял бумажку билета из чьей-то руки, мелькнувшей в норке-оконце; стекли в ладонь серебряшки сдачи вперемешку с блеклыми, как прелые листья, мелкими купюрками.

Чувство чего-то знакомого и некогда пережитого вдруг посетило его – бездумно и монотонно покачивающегося на краю платформы. Ответ и разгадка этому чувству, казалось, уже находились, но тут же и ускользали, как зыбкое движение тени, сгинувшей среди пыльно-ржавой щебенки, присыпавшей шпалы, обрывков газет, битого бутылочного стекла, окурков и фантиков.

И вдруг – вспомнил: Люда. Давний беспутный вечер, электричка, женщина в пустом вагоне, нетрезвая обида на ее косой взгляд… А вот и электричка. Точно такая же. Только нет там Люды.

И вагон пуст уже безжалостно и навсегда.

Он вошел в его желтый качающийся полумрак, сел в угол скамьи, понуро свесив руки с колен.

Бетонный сарайчик станции с лампой над входом, зависшей как капля в клюве кронштейна, поплыл мимо, размытый нимб его стерла воцарившаяся за стеклом чернота.

Все кончилось. Ракитин замер, унимая лихорадку отчаяния. Потом встал, высунулся в раскрытую фрамугу, щуря глаза от ветра.

Электричка, изогнувшись на повороте, несла сквозь ночь пустые квадраты своих окон, серенько высвечивающие придорожную глушь.

Он задохнулся от бьющего в лицо воздуха, несшего запахи хвои и молодой листвы, не стаявшего еще снега на откосах – запахи весны и жизни. Они не радовали его. Они предназначались другим – тем, кто смел надеяться на счастье и кому не грозило ни одиночество, ни пустота. Кому можно было лишь позавидовать с безучастием.

Вот он и понял Градова… И отвернулся от окна – с раздражением и поспешностью и затаил дыхание, осев на скамью. А затем осознал, что это каприз и обида глупца. Ошибка. Ибо еще предстоит жить. И нет иного выбора для него.

Он опять мчался в неизвестность, мыкания и тоску, но был обязан принять все так, как есть. И как будет.

Громыхнули вагонные стыки, стих дребезг и гул, раскрылись, словно навек, двери.

Вокзал. Каменные его хоромы с незадачливой выспренностью лепных вензелей, колоннад, нежилой высотой сводов, духом суеты сует и властвующего над ним порока. Ровно, по-ночному, залитый светом коридор, уходящий под землю.

Он шел по нему, в отчуждении возвращения сюда, в обыденность, неузнаваемо, болезненно странную, будто околдованную, и тайны были вокруг.

Девушка с разметанными волосами, бегущая навстречу, куда-то спешащая, незрячий взгляд ее, устремленный мимо этого мира, в сокровенное; глухая дверь в выложенной изразцами стене, над ней – красный крест в белом выпуклом круге на синей стеклянной доске; терпеливая согбенность старухи-уборщицы, сметающей лимонные, не успевшие набрякнуть влажной чернотой грязи опилки; обвисший халат, неуклюжие боты, резиновые перчатки, сизые вены на коричневых, натруженных руках…

Тайны.

Огни редких машин, силуэты людей, размытый свет фонарей над сонными улицами.

Ракитин остановился. Ему ясно представилось, как он входит в квартиру, отворяет дверь комнаты, и вот перед ним – женщина, дремлющая в кресле, за книгой, в ожидании его. Люда. Она вскинет глаза растерянно и скажет:

– Надо же… Заснула. Привет, Санечка. Где скитался?

Он провел пальцами над косяком двери, отыскав втиснутый в трещину «аварийный» ключ.

Свет на кухне горел, и там кто-то был, но он сразу прошел в комнату.

Тяжелый запах покинутого жилья. Паутина и пыль. Никого.

Развернувшись, отправился на кухню.

Сосед Юра, сидя на табурете, без аппетита пил чай, покуривая.

– О-оу! – узрев Александра, протянул в удивленном приветствии. – Кого… наблюдаем? Где колобродил?

– Командировка…

– Не причесывай лысого, ты ж без чемодануса… – Юра хитро прищурился. – Вариант… да?

На лице Юры виднелись отчетливые следы побоев.

– Как тут?.. – спросил Ракитин, неловко осматриваясь.

– По-черному, Сань, – вздохнул Юра, озабоченно помрачнев. – Как у графина у меня. Кто угодно за глотку берет, кто угодно вверх жопой запрокидывает… Влип я. Суд завтра.