Анна и Сергей Литвиновы - Дата собственной смерти

– А вы неплохо осведомлены о личной жизни моего бывшего шефа.

– Работаем помаленьку… – неопределенно заметил Ходасевич. – Скажите, Конышев с вами не делился: какие у него дальнейшие планы были в отношении Людмилы?

– В смысле?

– Может быть, он собирался бросить Тамару? Связать свою судьбу с Людмилой? Создать новую семью?

– Покойный, я вам уже говорил, был человек скрытный. Особенно в том, что касается его личной жизни. Никогда своими победами – в отличие от многих мужчин – не делился. Раз уж вы все знаете, – с тонкой язвительностью проговорил Инков, – глупо скрывать: я был в курсе, что у Конышева с Людмилой – роман. Но – не из его уст; хотя я и был его лучшим другом. Но шила в мешке не утаишь. У нас в центральном офисе всего человек сорок работает. Все на виду. Босс – тем более. Все все подмечают: улыбочки, визиты в кабинет, сидение рядом, провожания после работы… Естественно, по фирме ползли разговоры: на роток не накинешь платок… Но сам Конышев, повторюсь, молчал как партизан. Никогда и ни с кем, даже по пьяни, он свою личную жизнь не обсуждал. Во всяком случае, я от него подобных разговоров не слышал. А раз я не слышал – значит, и никто.

Михаил Вячеславович, произнесши все это, подосадовал: на самого себя. «Зря я, наверно, толстяку все подряд выбалтываю». А причина его откровенности заключалась в том, что Валерий Петрович настолько уютно сидел, раскинувшись, в кресле, с такой искренней заинтересованностью расспрашивал, что волей-неволей сам собой развязывался язык.

– Понятненько, – проговорил полковник. – А не могли бы вы, Михаил Вячеславович, выполнить одну мою просьбочку?

– Смотря какую.

– Простенькую. Узнайте, пожалуйста, у себя в кадрах данные по Людмиле Фейгиной. Ее домашний адрес хотя бы. А главное, выясните: кто ее муж? Имя его, фамилия, где работает, где проживает.

– Думаете, муж мог замочить Конышева? Из ревности?

– В жизни все бывает, – неопределенно пожал плечами полковник.

– А вы что, сами узнать адрес Фейгиной не можете? – с иронией спросил Инков. – Вы же вроде в органах работали…

– Все я могу узнать, – пожал плечами Ходасевич. – Но, во-первых, у меня сейчас есть и другие дела. Более срочные. А во-вторых, вы с моей просьбой справитесь быстрее меня. Ну что – договорились?

– Да, – буркнул Инков и встал, Ходасевич его не удерживал.

– Вы хотя бы окно открыли, – мстительно сказал Инков на прощание (не мог простить полковнику – а главное, себе, – что тот настолько легко одержал над ним верх в разговоре). – А то прокурили весь кабинет вашей болгарской дрянью.

Инков демонстративно поморщился и помахал у себя перед носом рукой.

– Михаил Вячеславович, – обезоруживающе улыбнулся Ходасевич, – не в службу, а в дружбу, ведь вы уже встали: откройте, а?

Инков чертыхнулся про себя – вот нарвался! – но почему-то не смог отказать полковнику. Была в Ходасевиче скрытая, но мощная воля и властность – почище даже, чем в покойном друге Конышеве. Инков покорно обогнул стол и распахнул окно.

– Дышите! – буркнул он.

– Вот спасибо вам! – радушно, но рассеянно откликнулся полковник, склоняясь над своим блокнотом.

А Инков, выходя из комнаты, мысленно – но только мысленно – послал полковника на три буквы.

Вика резала лук для жаркого и плакала – окунала нож в воду, утирала слезы тыльной стороной ладони, а слезы сами текли и текли, и тут она вдруг подумала, что ведь никто – ни один человек – не оплакал по-настоящему ее Хозяина. На похоронах, конечно, поблескивали слезы на глазах у мачехи и у Дениса, но по-настоящему, чтобы в голос, с рыданиями, – никто не плакал. Постояли над могилой, слова разные поговорили – и скорей домой, наследство делить. И от этой мысли Вике стало вдруг так жалко Хозяина и себя, что она заревела уже не от лука, а по-настоящему.

Вика отошла в угол, спряталась за холодильник, и все рыдала, и рыдала, и вытирала слезы бумажными полотенцами, а когда слезы вдруг кончились, на душе у нее стало гораздо легче, а жалость к Хозяину и к себе превратилась в светлую грусть, как будто он просто уехал и они расстались ненадолго, но скоро встретятся. И тогда она пошла к кухонному крану и хорошенько умылась, а потом вытерлась еще одним бумажным полотенцем и с легким сердцем бросила лук на сковороду, в подсолнечное масло – оно зашипело и застрелялось, и Вика прикрыла лук крышкой. Вот мачеха настоящих слез для Хозяина не нашла, вдруг злорадно подумала Вика, ее бог и покарал самым сильным наказанием – смертью.

Вика вернулась к столу, принялась разделывать мясо, отделять пленочки и жиринки, а ей в этот момент вспомнилась их последняя с Хозяином поездка – самая долгая, самая интересная, самая необычная. Будто он предчувствовал что-то и хотел, чтобы она запомнила его перед смертью с самой хорошей стороны: такого представительного, мудрого и обаятельного. И откровенного, и виноватого. Случилась поездка недавно, в мае, – уже после того, как Хозяин намертво поругался с мачехой, и три дня спустя, как пьяная Тамара открыла Вике тайну ее происхождения.

Все эти три дня в мае Вика была сама не своя, все думала о том, что рассказала ей хозяйка, и плакала, и рассматривала себя в зеркале, отыскивая в себе черты Хозяина, оказавшегося ее отцом, и хотела поговорить с ним, и боялась, и обмирала, когда видела его. А ночью ворочалась и думала: неужели и правда он – ее отец? И как у них все было с матерью? И как он жил один, без нее? И почему он вдруг ее отыскал? Неужели он разыскивал ее всю жизнь? А может быть, вовсе не искал и встреча их получилась совершенно случайной?..

Все эти вопросы – тогда, в мае, – мучили Вику, как чесотка, и она ворочалась до утра, не в силах придумать на них ответов, и клялась себе, что завтра же обо всем спросит у Хозяина. Но наступало завтра, и она снова встречала его… Но когда он завтракал, был таким сосредоточенным, а приходил с работы настолько сердитым и усталым, что Вика не могла заставить себя спрашивать его о чем-то.

А в пятницу на той самой неделе, когда Тамара открыла Вике тайну, Хозяин вдруг вернулся домой довольным и веселым, словно у него в жизни случилось что-то хорошее. Тамара при его появлении, как всегда в последнее время, скрылась в своей комнате. Борис Андреевич в одиночку с удовольствием покушал и выпил несколько бокалов виски. А потом, раздобревший, расслабленный, позвал из кухни Вику и сказал:

– Давай, собирайся. Завтра поедем.

– Куда?

– К тебе, в твою деревню.

У нее задрожали губы.

– Вы меня хотите отдать обратно?

Он на минуту опешил, а потом понял и захохотал:

– Тебя?! Отдать?! С чего ты решила?!