Анна и Сергей Литвиновы - Дата собственной смерти

У меня внутри все так и замерло. А она говорит: «Ни с кем я, кроме тебя, не встречалась и не была близка. Но теперь это все в прошлом. И ты можешь не бояться. Я тебя на себе насильно женить не собираюсь. И от ребенка этого избавлюсь. Но мне для того, чтобы сделать аборт, нужны деньги».

Я, честно говоря, обрадовался и спрашиваю: «Сколько?» Она говорит: «Тридцать рублей». Это были по тем временам очень большие для студента деньги, и я сказал, что у меня нет, но пообещал собрать для нее нужную сумму. «Когда?» – нахмурилась она. «Послезавтра». – «Нет, это поздно. Нужно завтра». – «Ладно, – говорю, – я постараюсь».

И мы договорились встретиться завтра здесь же, в моем институте.

Я, разумеется, деньги добыл. Сумма хоть и большая, но она показалась мне ничтожной в сравнении с теми неприятностями, которых я вроде бы сумел избежать. Ты ведь, Вика, учти, что в те времена Галя вполне могла нажаловаться в деканат, в комитет комсомола – и тогда бы мне точно пришили «аморалку». Могли и из института исключить, и из комсомола. В те годы подобные скандалы случались. Если, конечно, мужчина не шел на попятный и не женился на девушке. Поэтому деньги на аборт я, конечно, достал, однако видеть твою мать больше совершенно не хотел. Слишком много неприятных минут она мне уже доставила. И я попросил, чтобы деньги ей передал мой друг, Коля Прокопцов, а сам в тот день даже с занятий сбежал. На следующее утро Коля мне позвонил и сказал, что мое задание выполнено: денежки Галя получила. И – все. Больше я ее никогда не видел. Так и закончилась для меня эта история. Точнее, первая глава этой истории.

…Вика тогда перебила его – первый раз за весь рассказ. Она спросила, и голос ее дрогнул:

– А почему вы не думаете: может быть, моя мама вас любила?

– Тебя, – махнул Хозяин рукой, – называй меня на «ты». – А потом вдруг закричал: – Но почему же она мне этого не сказала?! Ни разу – за все то время, пока мы встречались?!

А Вика впервые в жизни решилась перечить Хозяину и проговорила, по-прежнему по привычке называя его на «вы»:

– Вы бы все равно этого не услышали…

– А с чего ты думаешь, что она меня любила? – спросил он.

– Не знаю, – опустила глаза Вика. – Мне так всегда казалось. Она всю жизнь, до самой своей смерти, внушала мне, какой замечательный человек мой отец, какой он высокий, красивый, сильный, добрый, умный. А когда я спрашивала, где он, она отвечала, что он – то есть, извините, вы – погиб.

– Ну, это все басни, – снисходительно бросил Хозяин.

– Нет, не басни! – закричала Вика. – Совсем не басни! Она вас любила!

У нее из глаз брызнули слезы, она отвернулась, а он налил ей в пластиковый стакан воды, протянул, и она воду жадно выхлебала и постепенно успокоилась.

– А что было потом, Вика? – спросил отец.

И тогда она пересказала ему, что помнила по рассказам матери и бабки. Мама ее после окончания московского института попросила распределить ее в родной поселок. Она приехала в Барыкино уже беременная Викой, а летом родила ее в районной больнице. Жили они все вместе в избе у бабки. Потом, когда мама чуть подрастила Вику, она пошла работать по специальности – в школу, учителем истории и обществоведения. А потом еще взяла себе дополнительно географию и труд для девочек. Бабка ходила за Викой. Вика была слабенькой, только в два года пошла, в три – более-менее заговорила, и еще у нее был вывих тазобедренного сустава, и она всеми возможными болезнями переболела, детскими и взрослыми: свинкой, ветрянкой, корью, не говоря уже об ОРЗ… «Меня бабушка только молоком и медом и выходила», – с гордостью проговорила Вика. А потом она пошла в школу, а вскоре случилась беда: мама внезапно умерла. Просто легла спать, а утром не проснулась. «А когда ее хоронили, у меня, – сказала тогда Вика, – первый припадок случился. Откачали, а потом долго посылали в разные санатории, лесные школы – тогда еще советское время было, поэтому все бесплатно. Меня вроде вылечили, но все равно я учиться еле-еле смогла, постоянно голова болела и если я чуть понервничаю – судороги. В общем, я только восемь классов с трудом закончила и ни учиться дальше, ни работать никуда не пошла. Бабке по хозяйству помогала, а жили мы на ее пенсию. Когда реформы начались, совсем нам худо было, мы с бабкой в лес ходили, грибы, ягоды собирали – на дороге продавали. На зиму картошкой, овощами запасались, а мяса почти совсем не видели. Так вот и жизнь моя прошла, а потом вы появились…»

А Борис Андреич тогда сказал: «Ты прости меня, Вика. За все прости. И за мамину судьбу, и за твою. Я просто не знал, что ты у меня есть. Если бы знал, я бы тебя сразу к себе забрал. Но я не знал ничего. Я думал, что Галка тогда аборт сделала – и забыла меня, как я ее».

А Вика спросила: «А когда вы про меня узнали?», и он ответил: «Только в двухтысячном году, незадолго до того, как тебя нашел. Была у нас в тот год встреча институтского курса – тридцать лет со дня выпуска. Все собрались в Москве, в ресторан пошли. Тогда я со многими из своих однокурсников впервые после вуза встретился. И с Колей Прокопцовым, моим старым другом, тоже. Его после вуза по месту жительства распределили – в Мурманскую область, и наши с ним пути-дорожки разошлись. Он и рассказал мне, что Галка, мама твоя, аборт, оказывается, не сделала. И что у нее ты родилась. Он, оказывается, с ней поддерживал отношения – все годы до самой ее смерти. Они дружили и даже переписывались. Но он мне никогда ничего не говорил, потому что мама твоя категорически его просила этого не делать. А потом, когда Галя умерла, Коля тоже от вашей жизни отстал и ничего не знал, не ведал о тебе вот уже почти четверть века. Меня эта история, которую Коля в ресторане рассказал, – честно тебе, Вика, скажу – всего перепахала. Ведь незадолго до этого моя первая жена умерла. А мы с ней тяжело расставались, и она меня прокляла, когда я от нее уходил. И видеть меня даже перед самой своей смертью не захотела. И детей моих – и Дениса, и Наташу, и Риту – против меня настроила. Особенно девочек. И тут я представил себе, что где-то моя кровинушка, сирота живет, уже совсем взрослая, и ничего даже про меня не знает – и сразу решил тебя отыскать. Слава богу, разыскать оказалось просто, ты жила все там же, куда мама твоя после института уехала, по тому же адресу, куда Коля Прокопцов свои открытки посылал». – «Почему же вы приехали и не признались, что вы мой отец? – сквозь слезы тогда спросила Вика. – Постыдились меня, да? Что я такая невежда? Курица деревенская?»

Борис Андреич скривился: «Да как-то неловко стало сразу бухнуть: я, мол, твой отец…» – «Целую историю придумали про армейскую дружбу…» – «Но ты представляешь: я увидел взрослую милую женщину, тебя то есть, – и у меня язык просто не повернулся признаться. Взять вдруг и сказать, что я – твой отец. Еще слова надо найти, чтобы объяснить, почему меня все не было, не было – тридцать лет подряд! – а теперь вдруг, здрасьте, я появился? Да ты бы меня, наверно, прокляла! Выгнала бы и велела больше не появляться!» – «Может, так оно и было б», – ответила она задумчиво. – «Вот и я подумал! И смалодушничал. Не признался сразу. Решил: потом как-нибудь тебе расскажу. Придет время, я к тебе привыкну – и признаюсь. Ну вот: время и пришло». – «И все равно, – сказала тогда Вика задумчиво, – вы мне не сами признались, а ваша жена, Тамара, мне обо всем рассказала». – «Но ты прости меня, Вика, – покаянно произнес Борис Андреевич, и Вика с радостью тогда отметила, что никогда еще не видела его таким приниженным. – За все прости. И за то, что оставил тебя, и за то, что не признался сразу, что ты моя дочь. Прощаешь?» – «Бог простит», – сказала она, впервые в жизни ощущая свою власть над мужчиной. «Нет, ты скажи, что ты – простила». – «Да, – вздохнула она, – конечно же: прощаю».