Филлис Джеймс - Лицо ее закройте

– Не волнуйся. Я приеду последним ав­тобусом. Мы покатаемся на лошадях до зав­трака, если пригласишь составить тебе ком­панию.

Хотя их прогулки давно стали приятной привычкой, официальный тон, с каким он сделал это предложение, не ускользнул от Деборы. Слишком шаткий мостик переброшен через пропасть между ними. Стивен тоже, Дебора догадывалась, чувствует, что под ногами похрустывают льдинки. Никогда с момента смерти Эдварда Рискоу Стивен не был таким чужим, и никогда он не был ей так нужен.

Наконец около половины восьмого Марта услыхала скрип колес коляски Джимми на подъездной аллее. Она давно уже прислу­шивалась. Джимми тихонько ныл, лишь мерное покачивание коляски и мамины уго­воры удерживали его от воплей.

Скоро в окне мелькнула Салли, подка­тила коляску к кухне и тотчас появилась в дверях с малышом. Девушка с трудом скры­вала переполнявшие ее чувства. Она была возбуждена, но, судя по всему, довольна собой. Вряд ли она так ликует из-за того, что Джимми прокатился лесной тропой, подумала Марта.

– Что-то поздно ты, – сказала Мар­та. – Ребенок небось проголодался, бед­няжка.

– Но ему не придется больше ждать, верно, дорогуша? Молоко, наверно, вски­пятили?

– Заруби себе на носу, Салли, я здесь не для того, чтобы ждать, когда ты явишься. Тебе нужно молоко, сама и кипяти. Пре­красно знаешь, когда надо кормить ре­бенка.

На том и замолчали; Салли вскипятила молоко и торопилась его остудить, держа Джимми на руках. Только когда Салли со­бралась нести малыша наверх, Марта заго­ворила.

– Салли, – сказала она, – ты что-нибудь брала из постели хозяина, когда застилала ее утром? Что-нибудь из его вещей? Гово­ри правду!

– По вашему тону ясно, что вы все знаете. Неужели вы знали про те таблетки? И мол­чали?

– Конечно, знала. Я ведь ему пять лет прислуживаю. Кому ж еще, как не мне, знать, что он делает и что у него на уме? Небось решила, что он может их выпить. Не волнуйся. Не смей свой нос совать. Доведись тебе лежать вот так, годами, в посте­ли, может, и тебе было бы утешением, что у тебя кое-что припрятано, скажем, несколько таблеток, которые избавят тебя от страда­ний. Припрятано кое-что, о чем никто и не подозревает, пока какая-нибудь дура набитая, сучка, да и только, другим сло­вом не назовешь, не пронюхает. Уж такая умная, дальше некуда! Да он и не стал бы их принимать. Он джентльмен! Тебе и это­го не понять. Верни-ка мне лучше таблет­ки. А если хоть кому проболтаешься или притронешься к его вещам, я тебя в два счета выставлю. Тебя и это отродье. Уж я найду способ, будь уверена!

Она протянула руку к Салли. Голоса она ни разу не подняла, но ее спокойная уве­ренность еще больше пугала, чем гнев, И в голосе Салли, когда она отвечала, дро­жали истерические нотки.

– Боюсь, вас ждет неудача. Нет у меня таблеток. Сегодня днем я отдала их Стиве­ну. Да, Стивену! Слушаю, что вы мелете, и радуюсь, что отдала их. Хотела бы я по­смотреть на Стивена, когда он узнает, что вы все давным-давно знали. Дорогая, пре­данная старушка Марта! Такая преданная семейству Макси! Да плевать вы хотели на всех них вместе взятых, старая лицемерка, разве что для хозяина сделали исключение. Посмотрели бы на себя со стороны! Моет его, ласкает, кудахчет над ним, точно над ребенком. Я от смеха готова лопнуть, только уж больно жалкое зрелище. Срамотища! Его счастье, что у него крыша поехала. Да любой бы свихнулся, окажись у вас в лапах!

Она ушла, прижав мальша к бедру; Марта услыхала, как грохнула дверь.

Она наклонилась над раковиной, вце­пилась в нее дрожащими пальцами. Ее со­тряс внезапный приступ рвоты, но легче от этого ей не стало. Она приложила руку ко лбу – привычный жест отчаяния. По­смотрела на пальцы, мокрые от рвоты. Она пыталась взять себя в руки, но в ушах звучал тонкий, детский голосок: «Да любой бы свихнулся, окажись у вас в лапах… окажись у вас в лапах… окажись в лапах». Когда дрожь улеглась и тошнота прошла, ее ох­ватила ненависть. Она начала строить ко­варные планы мести. Представляла, как Салли опозорена и ее с ребенком выгоняют из Мартингейла, раскусив ее – лживую, злую, порочную. Да чтоб она сдохла, эта Сал­ли, мечтала Марта – а мечтать кто запре­тит?

Погода в последние недели все время ме­нялась, разве что только снег не шел; а сейчас стала теплой, обычной для летней поры. Может, в день праздника будет сухо, а то и солнечно. Натягивая галифе – она со­биралась на прогулку со Стивеном, – Дебора увидела из окна красные и белые па­латки и разбросанные по лужайке не до конца еще сколоченные прилавки, которые пред­стояло украсить гофрированной бумагой и флажками. Чуть дальше на поляне уже об­несли площадку для детских спортивных со­ревнований и танцев. Под вязами устано­вили старенькую машину с громкоговори­телем, и змейки проволоки, вьющиеся по дорожкам и цепляющиеся за деревья, сви­детельствовали о попытках местных заядлых радиослушателей установить усилительную систему для музыки и разного рода объяв­лений. Дебора отдохнула за ночь и теперь стоически переносила эту суету. По опыту своему она уже знала – закончится празд­ник, и глазу предстанет совсем иное зре­лище. Как бы люди ни старались вести себя аккуратно, – правда, многим доставляет удовольствие, когда вокруг коробки из-под сигарет, огрызки фруктов, – по меньшей мере неделю потом приходится пыхтеть, чтобы сад перестал казаться поруганным. Цепочки флажков, натянутые от одной зеленой сте­ны к другой, и так уже придавали купе де­ревьев неподобающее легкомыслие, а гра­чи, к ужасу своему, оказались втянутыми в еще больший шум, чем обычная перебранка. Кэтрин, когда она погружалась в мечта­ния о празднике в Мартингейле, больше всего хотелось помогать Стивену – она представляла себе, как он, окруженный цветом чадфлитского общества, людьми яркими, мыслящими и неравнодушными, выводит своих лошадей. У Кэтрин, ко­нечно, были весьма колоритные, но явно устаревшие представления о роли и месте семейства Макси в чадфлитском обществе. Но эти радужные мечты разбились о не­поколебимую убежденность миссис Мак­си, что ее гостям надлежит быть там, где они более всего нужны. А нужны они у прилавка с белым слоном. Когда Кэтрин пришла в себя от разочарования и оби­ды, к удивлению своему, она обнаружи­ла, что ей и здесь очень интересно. Все утро она провозилась с товаром, сорти­ровала, оценивала – ведь им все это доб­ро продавать. Дебора точно знала, что почем и кто что купит, да оно и понятно – опыт немалый, к тому же почти все она сама раздобыла. Сэр Рейнольд Прайс по­жертвовал большое ворсистое пальто с отстегивающейся водонепроницаемой под­кладкой, которое она немедленно отло­жила в сторону, чтобы оно попало пря­миком доктору Эппсу. Ему на зиму именно такое пальто нужно – ведь приходится мотаться в открытом автомобиле; когда ты за рулем, кому какое дело, в чем ты. Еще там была старая фетровая шляпа, принад­лежащая самому доктору, которую его помощник безуспешно пытался сбыть во время этих ежегодных распродаж, но она неотвратимо возвращалась к своему сер­дитому хозяину. Стоила она шесть пен­сов и была выставлена на всеобщее обо­зрение. Были там также свитера ручной вязки сногсшибательных рисунков и цве­тов, бронзовые безделушки и фарфор с каминных полок местных жителей, связ­ки книг и журналов и потрясающая кол­лекция гравюр в тяжелых рамах, на то­неньких медных пластинках были выгра­вированы подобающие случаю названия. К примеру: «Первое любовное послание», «Любимица папочки», гравюры-близнецы, выполненные в весьма изысканной мане­ре, под названием «Ссора» и «Примире­ние», а также несколько стенок, изобра­жающих солдат: или целующих своих жен на прощание, или же предающихся бо­лее целомудренным радостям при новой встрече. Дебора предсказывала, что они будут пользоваться особым спросом, и объя­вила, что одни только рамки стоят пол­кроны каждая.