Филлис Джеймс - Неестественные причины

– Кто бы что ни говорил, но нам тут живется очень покойно. В такую ночь не хотела бы я сидеть наверху, в «Пентландсе» или в «Сетон-хаусе».

Это была любимая фраза матери: «Кто бы что ни говорил…» Произносилась всегда язвительным тоном обиженной вдовицы, предъявляющей бесконечные претензии белому свету. Мать обожала все маленькое, уютное, надежное. Природу она воспринимала как оскорбление, и «Дом кожевника» служил ей укрытием не только от штормов, но и от собственных мыслей. А вот Сильвия была бы рада, чтобы напоенный морскими брызгами ветер ломился в окна и двери. Она бы чувствовала, что внешний мир вправду существует, и себя бы чувствовала его частью. По крайней мере, не так обидно, как сидеть в этом противоестественном безветрии, отрезанной ото всего за стенами дома, где даже природа как бы не удостаивает тебя вниманием. Но в эту ночь она ощутила не просто одиночество, обособленность от мира, а именно панический, животный страх. Она боялась, что ее убьют. Началось со знобкого, почти приятного предчувствия опасности, которым она сознательно, отмеренными дозами себя развлекала. Но потом неожиданно воображение вышло из-под контроля. И вместо мыслей о страхе явился сам страх. Она одна в доме. Она беззащитна. Она боится. Она представляла себе темный Кожевенный проулок, песчаную проезжую колею, высокие черные кусты, стоящие стеной справа и слева. Вздумай убийца прийти к ней сегодня, она даже не услышит его шагов. Инспектор Реклесс несколько раз ее спрашивал, и она отвечала одинаково. Ночью мимо «Дома кожевника», если человек ступает осторожно, вполне можно пройти и остаться незамеченным. Ну а если человек несет труп? Это труднее сказать, но она все-таки думает, что тоже можно. Когда она спит, то спит крепко, с закрытыми окнами и задернутыми шторами. Но сегодня он не будет нести труп, он придет за нею свободный. С топором в руке, может быть, или с ножом, или поигрывая концом веревки. Она попыталась представить себе его лицо. Лицо должно быть знакомым. Она и без вопросов инспектора знала, что Морис Сетон убит одним из обитателей Монксмира. Но сегодня вместо знакомого лица ей виделась только бледная, застывшая маска хищника, бесшумно подкрадывающегося к жертве. Возможно, вот прямо сейчас он уже стоит у калитки, положил ладонь на деревянную ручку и не решается открыть. Потому что знает: у нее калитка скрипучая. Это в Монк-смире все знают. Но чего ему беспокоиться? Ну, закричит она. Все равно же никто не услышит, некому услышать. И он ведь знает, что она не может убежать.

Сильвия в отчаянье осмотрелась вокруг, примериваясь к массивной темной мебели, которую привезла в дом мать, когда выходила замуж. Хорошо бы загородить дверь большим резным книжным шкафом или угловым буфетом, да как их сдвинешь? Она ничего не может. Она приподнялась на своей узкой кровати и, повиснув между костылями, перебралась в кухню. Из застекленной дверцы посудного шкафчика на нее взглянуло собственное отражение: бледный круг лица, глаза, как два черных провала, и прямые черные волосы обвисли, как на голове утопленницы. Лицо ведьмы. Триста лет назад они бы меня заживо сожгли, подумалось ей, а теперь даже не боятся. Трудно сказать, что хуже – когда жалеют или когда боятся. Выдвинув один из ящиков кухонного стола, она достала несколько ложек и вилок. Уложила их в ряд по краю подоконника, хрипло дыша прямо на оконное стекло. Подумав, поставила еще тут же два или три стакана. Если он попробует забраться в окно, по крайней мере она загодя услышит металлический дребезг и звон разбиваемого стекла. Теперь она стала искать оружие. Может быть, разделочный нож? Нет, он слишком неуклюжий и тупой. Кухонные ножницы? Она развела лезвия и попыталась разнять их совсем, но болт сидел слишком прочно, не поддавался даже под ее мощными пальцами. Тут она вспомнила про старый обломанный ножик для чистки картофеля и других овощей. Сточенный клинок был всего шести дюймов, но твердый и острый, как игла, и ручка короткая, удобная, по руке. Она несколько раз провела им туда-сюда по шершавому краю раковины. Попробовала пальцем лезвие. Ладно, годится. Вооружившись, она почувствовала себя спокойнее. Проверила еще раз замки на входной двери, выложила вдоль подоконника в гостиной стеклянные безделушки из углового буфета. И улеглась на кровать, прямо в шинах, высоко поставив подушки, положив рядом тяжелое стеклянное пресс-папье и зажав в руке картофельный ножик. Так она возлежала на подушках и ждала, когда уймется этот пароксизм страха, и сердце ее колотилось, сотрясая все тело, слух напрягался, ловя сквозь стоны ветра, не скрипнула ли калитка, не звякнуло ли, разбиваясь, стекло.

На следующее утро, после раннего одинокого завтрака, справившись по телефону у Реклесса о лондонском адресе Дигби Сетона и названии отеля, где останавливалась Элизабет Марли, Далглиш отправился в путь. Он не объяснил Реклессу, зачем ему нужны эти сведения, и тот сообщил их, ничего не спросив, только пожелал мистеру Далглишу приятной и успешной поездки. Далглиш ответил, что не слишком-то верит в ее приятность и успешность, но благодарит инспектора за помощь. Оба не скрывали иронии. Даже телефонный провод, казалось, вибрировал от их взаимной неприязни.

Беспокоить Джастина Брайса в такую рань было, конечно, жестоко, но Далглиш хотел взять у него фотографию пляжной компании. Хотя снимок сделали несколько лет назад, Сетоны, Оливер Лэгем и сам Брайс были на нем вполне узнаваемы.

Услышав стук в дверь, Брайс, пошатываясь, спустился вниз. Столь раннее вторжение, похоже, лишило его как разума, так и дара речи, и Далглишу стоило изрядных усилий втолковать ему, что от него нужно, и получить снимок. Отдав его, Брайс вдруг задался вопросом, следовало ли это делать. Когда Далглиш уже уходил, он с озабоченным видом засеменил вслед, скуля: «Адам, вы только не рассказывайте Оливеру, что я его вам дал. Он придет в ярость, если узнает о сотрудничестве с полицией. Боюсь, Оливер капельку вам не доверяет. Приходится взывать к вашей щепетильности».

Далглиш промычал нечто успокоительное и посоветовал пойти еще подремать, но он был слишком хорошо знаком с фокусами Джастина, чтобы принимать их за чистую монету. Позавтракав и набравшись сил для дневных передряг, он почти наверняка позвонит Селии Кэлтроп, чтобы по-соседски обменяться мыслями о том, чего можно теперь ждать от Адама Далглиша. К полудню весь Монксмир, и Оливер Лэтем в том числе, будет знать, что он уехал в Лондон, взяв с собой фотографию.

Дорога была не слишком утомительной. Он выбрал кратчайший маршрут и в полдвенадцатого уже въезжал в город. Он не предполагал, что вернется в Лондон так скоро. Смахивало на преждевременный конец безнадежно испорченного отпуска. Суеверно отгоняя эту мысль, он поборол искушение заехать в свою квартиру на Куинхайте с видом на Темзу и сразу направился к Уэст-Энду. Около полудня он остановил свой «купер-бри-столь» на Лексингтон-стрит и зашагал по направлению к Блумсбери и «Клубу мертвецов».