Аркадий Адамов - Инспектор Лосев

Словом, возникает интересная версия. Мы ей даем оперативный шифр «вокзал».

Все оживляются. И тут наш Кузьмич начинает рассуждать, как бы думать вслух, и мы умолкаем.

Кузьмич не поучает, не разъясняет, не цитирует авторитеты, он не пытается проникнуть в природу явлений и вскрыть их корни. И уж конечно, он не обобщает и не выводит никаких законов. Просто он размышляет над конкретной задачей, очень непростой задачей, которая нас больше всего заботит.

– Тут надо кое-что учесть, милые мои, – говорит Кузьмич и указывает на сидящего рядом со мной оперативника. – Вот ты сказал: «Он знает, что его ищут». Это многое определяет в его поведении, артиста нашего. Это значит, что нервы у него натянуты до предела, и покоя у него нет ни днем, ни ночью. Он ведь каждую минуту отовсюду ждет опасности, ждет нападения. И в каждом человеке, с которым сталкивается, подозревает прежде всего врага. Вот такая у него сейчас жизнь. Такое состояние. Как у затравленного волка. И в этом состоянии даже самый опытный преступник допускает ошибки, просчеты. Обязательно допускает. Незаметно для себя. И нам надо их учесть. А сначала надо найти. Это первое. И еще одно нельзя упустить. Я уже об этом говорил. Он звереть начинает. Он уже пошел на убийство. Это сдают нервы. Раньше, небось, если бы зашла горничная, он нашелся бы и такое ей загнул, что она бы и в другой номер ему сама дверь открыла. А вот сейчас нервы сдали, он ничего придумать не смог и пошел на убийство. И тут, знаете, как с хищником. Почуял кровь! Перешагнул внутри себя через что-то. Опасное дело. Теперь он, чего доброго, и заранее может убийство запланировать. Теперь можно от него этого ждать. Вот, милые мои, кого мы перед собой имеем.

Кузьмич оглядывает нас, вздыхает и закуривает новую сигарету. Потом продолжает:

– Так вот насчет его ошибок. Возьмем пока версию «вокзал». Значит, появляется он в Москве. В третий раз, обратите внимание. И к вечеру отправляется на ночевку. Куда? На какой вокзал? Учтите его состояние, его нервы, его страхи и всякие опасения. И я вам точно говорю: где бы, в каком бы районе он к вечеру ни оказался, ночевать он потянется на тот самый вокзал, где ночевал в свой первый и во второй приезд. Почему? Да потому, что там все для него прошло благополучно. Там он уже все знает: планировку здания, расположение милицейских постов, саму эту комнату для транзитных пассажиров, дежурную там, знает все лестницы, все входы и выходы. А любой другой вокзал для него неизвестность. И это в его состоянии всегда означает опасность, которой надо избежать. Ведь неизвестно, в какую обстановку он там попадет, с каким персоналом там столкнется. Вдруг кто-то узнает его там, вдруг задержат. Ведь ищут его всюду, он же знает, это у него гвоздем в голове сидит. И чувство самосохранения погонит его на тот самый, уже знакомый ему вокзал, который именно поэтому кажется безопаснее других. Вот какая штука. И там дежурная в третий раз запишет в тетрадочку его фамилию и его билет. В третий раз, учтите. Хотя на какую фамилию будет у него паспорт, мы не знаем…

Тут я снова, не сдержавшись, начинаю кашлять. Кузьмич, покосившись на меня, выжидает, пока я успокоюсь. И еще с тревогой поглядывает на меня Игорь. Чего это он, в самом деле, кашля не слышал, что ли? Умирать я не собираюсь, и болеть тоже.

Когда приступ кашля наконец проходит, Кузьмич продолжает все так же неторопливо:

– Теперь насчет билета. Мушанский ведь действительно в Москве проездом. И у него должен быть билет Харьков – Ленинград или наоборот. Зачем ему брать билет до Москвы, а здесь снова покупать? Вот этот билет он и может предъявить дежурной. Может, но, скорей всего, не предъявит. Он побоится обнаружить подлинный свой маршрут. Побоится. Он сейчас всего боится. Мало ли что? Но предъявить какой-то билет ему все-таки надо. Что тут делать? Единственный выход – это где-то по пути купить другой билет, допустим Орел – Бологое, и его предъявить в Москве. А потом, когда поедет из Ленинграда, купить уже билет Бологое – Орел. Вот и все. И тут есть один интересный, по-моему, момент. Снова учтем его нервы и его опасения. Если уж он решится выскочить в Орле за билетом, а потом в Бологом, то в следующий раз он выскочит снова там. Только там. Он уже будет считать эти вокзалы для себя безопасными. Ведь в первый раз все там сошло благополучно. А в других городах неизвестно, как все сойдет. Про нервы его не забудьте, и про мысль, что ищут его всюду. Она ему спать не дает. Страшная это жизнь, я вам скажу.

Кузьмич снова вздыхает и на секунду задумывается. Мы тоже молчим. Я борюсь с подступающим кашлем.

– Так вот, – заключает Кузьмич. – Теперь понимаете, что нам надо искать по этой версии? – и сам же отвечает. – Повторность билетов на одном и том же вокзале. И в определенные, нам уже известные дни. Вот что. И еще. Этот артист может появиться, в любой момент. У него график свой. И к этому надо быть готовым.

Он умолкает и смотрит на часы. Половина одиннадцатого. Я просто не заметил, как пролетело время.

– Все, – объявляет Кузьмич. – Здорово засиделись, однако.

Мы встаем, с шумом отодвигая стулья.

– Лосев, – сурово обращается ко мне Кузьмич, – завтра на работу не являйся. Дома побудь. Пусть там Елена Георгиевна меры примет. Мне больные сотрудники не нужны. Тут и здоровые еле справляются.

– Что вы, Федор Кузьмич, – пытаюсь протестовать я. – Чего мне дома делать? Я совершенно…

– Ладно, ладно. Сказал – значит, все.

– А вдруг завтра…

– Ничего. Как-нибудь и без тебя справимся.

– Федор Кузьмич, да я за одну ночь поправлюсь. Вот увидите.

– И видеть не желаю.

Он совершенно непреклонен. А я при мысли, что именно завтра этот артист может появиться в Москве, и операция пройдет без меня, готов выть от злости. Столько сил вложить в это дело и в самый важный момент выйти из игры!

Но чувства мои, конечно, сложнее и глубже, чем эти доводы, которые я сам себе сейчас сгоряча привожу. Особенность нашей работы заключается еще и в том, что она не просто увлекательна. Увлекательных занятий много. Но распутывание преступления, особенно сложного и опасного, включает в себя столько чувств и переживаний, как никакая другая работа. Тут я убежден. Вас ведет вперед не только, даже не столько сама тайна преступления, но возмущенное чувство справедливости. Кара должна настигнуть преступника непременно, во что бы то ни стало, справедливая и суровая кара закона. Нельзя прощать такое. Эта, казалось бы, прописная истина становится вашей верой, вашим убеждением, вашим прямым и святым долгом, вашей совестью. И хотя я понимаю, что и без меня все свершится как надо, я не могу оставаться в стороне, это выше моих сил, слишком много горьких впечатлений связано у меня с этим делом, слишком много переживаний.