Юлия Андреева - Tresor Ее Величества. Следствие ведет Степан Шешковский

Так за простыми заботами пролетела весна, а летом Фредерика крестилась в православие, сделавшись Екатериной Алексеевной, имя, которое государыня самолично выбрала для невестки, когда-то было пожаловано ее отцом Петром Великим его второй жене и матери Елизаветы Петровны – Марте Скавронской. Сразу же после принятия православия новоявленная Екатерина Алексеевна венчалась со своим женихом Петром Федоровичем. Означенное событие хоть и было совершенно закономерным и давно запланированным, больно ударило по самолюбию Шешковского, который уже за неделю до предстоящего бракосочетания ходил точно в воду опущенный.

Когда же праздничные колокола возвестили о том, что Петр Федорович и Екатерина Алексеевна вступили в законный брак, явился к Ушакову и, хмуро усевшись напротив него, попросил поскорее женить его, на ком тот считает нужным. Прежде он планировал хранить верность Фредерике, но «раз она так, то и он так». Весной он даже чуть не поссорился с Андреем Ивановичем, отказываясь от выгодного брака, теперь же умный Ушаков не стал доискиваться, отчего его протеже вдруг возжелал семейного счастья, а сразу послал записку к Кириллу Разумовскому, тот навел справки в монастыре, оказалось, что девушка готова к вступлению в брак. А раз так, чего же тянуть? Алиона была доставлена в Петербург аккурат к своему бракосочетанию, Степан не видел невесты до свадьбы, надеясь в глубине души, что та окажется хоть чем-то похожей на Фредерику. Зато он осмотрел дом, сочтя его большим и пустынным. «Ничего, обрастем имуществом, чай, и невеста не с пустыми руками пожалует».

Его единственный слуга малоросс Богдан носился по всему дому, перетаскивая туда подаренную на новоселье добрейшей госпожой Ушаковой мебель.

Невеста досталась Степе крохотная и робкая, на вид так совсем еще ребенок, куда такой замуж, такой в куклы играть. При одном упоминании о службе супруга она заливалась слезами и норовила убежать с глаз долой. Впрочем, относительно брака Степан иллюзий не питал. Дали жену, скажи спасибо. Не век же бобылем куковать.

Крохотная и рыжая, с огромными голубыми глазищами, в подвенечном наряде, Алиона Петровна прошла в горницу, отведенную под спаленку, перекрестилась на иконы и, всплакнув, попыталась расстегнуть крючки на платье. Не получилось. Степана обжег голубой свет ее глаз, и тут же он отвернулся, делая вид, будто бы поперхнулся едким трубочным дымом. Прокашлявшись, он решительно подошел к невесте и, зайдя со спины, один за другим расстегнул замысловатые крючки. Конечно, новобрачную должны были приготовить к ночи служанки, но Шешковский не успел обзавестись таковыми, а Алиона не привезла их с собой.

– Есть хочешь?

За свадебным столом невеста не притронулась к еде, голодом себя морила или просто не желала.

– Можно хлеба? – спросила владелица огромного состояния и вдруг охнула и упала на постель.

Этого еще не доставало! Одним прыжком Степан оказался подле жены, чуть-чуть похлопал по щекам, растер уши, стараясь не зацепить жемчужных сережек, прыснул водой из кувшина для умывания. Когда же девушка очухалась, велел позвать медикуса Бревде, благо свадьбу гуляли в трактире напротив, и, отправив новоиспеченных супругов на брачное ложе, никто и не думал расходиться.

– Голодный обморок? – удивился Тодеуш. – Что же ты, Степка, жену плохо кормишь? Али Ушаков тебе нынче не заплатил?

– Это я сама, Степан Иванович неповинен, – неожиданно вступилась за мужа Алиона.

– Сама? Что так? – поднял брови доктор. – Признавайся, девица, смертью себя решила извести? Самоубийство – страшный грех и уголовное преступление. Одно слово, и я тебя в канцелярию препровожу, – он сделал строгое лицо и тут же повернулся к Шешковскому, озорно подмигнув ему.

– Меня и судите, я виновата, – покаянным голосом сообщила Алиона, принимая из рук краснощекого доктора чашку забеленного молоком чая и коржик.

– Объяснитесь, госпожа Шешковская! Я ведь лицо при исполнении, – не отставал врач.

– Мне сестры в монастыре сказывали, что в доме, куда меня везут, вместо вина кровь невинных жертв в бутылки разливают, вместо мяса животных – человеческое подается, вместо…

– Так ела бы сладкие пироги! – непрошено встрял Богдан, и Степан отвесил слуге подзатыльник.

– Вас ввели в заблуждение, дражайшая Алиона Петровна, – медовым голосом пропел окончательно успокоившийся медикус. – Вы стали женой государственного чиновника, особы, стоящей на страже покоя всей империи. Господин Шешковский – ваш супруг – раскрывает интриги и преступления, направленные непосредственно на Ее Императорское Величество и ее семью. Вы любите государыню?

– Люблю! – Слезинки высохли, глазки заблестели. – Говорят, она тоже рыжая.

– Вы ее скоро увидите, если, конечно, не бросите эти глупости и будете нормально кушать. Уверяю вас, никто из мастеров следственного дела и их подручных не питается столь экзотично, как обрисовали это вам в монастыре. Да, императрица рыжая и тоже голубоглазая, – ответил он на светящийся в глазах дурехи вопрос. – Вы же не хотите, чтобы какой-нибудь злодей покусился на жизнь Елизаветы Петровны?

– Не-ет. – Она так замотала головой, что шпильки из прически разлетелись по всей спальне, выпустив копну медных кудряшек.

– Так вот, Степан Иванович охраняет Ее Императорское Величество. А также цесаревича и цесаревну. Понятно?

– Вот теперь понятно. – Алиона снова обожгла Степана взглядом, но на этот раз он не отвел глаз. Мир был восстановлен.

– Я постараюсь вас полюбить, сударь. И верной вам тоже буду, – задувая свечи, деловым тоном сообщила девица. – Только и вы уж постарайтесь меня хоть сколько-нибудь полюбить. Потому что, – она замялась, последняя свеча в руках новобрачной дрожала в такт с ее сомнениями. – Только вы там… при дворе… не влюбитесь в какую другую. Потому как я тогда… ну, в общем, в монастырь должна буду опять пойти. А там дюже погано.

МЕСЯЦ ШЕЛ ЗА месяцем, Шешковский ходил на службу, выполнял поручения Ушакова, после истории с похищенным жемчугом и расследованием смерти Айдархан на него обратил внимание Александр Шувалов, который теперь подарками и приглашениями в гости усиленно переманивал талантливого дознавателя на свою сторону.

Несмотря на просьбу Апраксина допросить с пристрастием Марию Долгорукую, Ушаков только брезгливо отмахнулся.

– Что ей предъявишь, Долгорукой этой? Что девять лет назад на платье не обратила внимание? Так она на голубом глазу заявит, что понятия не имела, как оно должно было выглядеть, велели из мастерской забрать и доставить, она и выполнила. А подругой Лопухиной никогда не была и быть не могла – какая дружба, когда Лопухина ей в матери годилась? Да хоть и скажет, что дружила, дружба не преступление.