Борис Акунин - Просто Маса

Плечистый детина в подвернутом кимоно и заляпанных грязью хакама, с красным платком на голове, с огромным тесаком на поясе уставился на мастера злобными глазами. Небритое лицо оскалилось улыбкой.

— Он здесь! — заорал человек кому-то наверх. — Господин, он здесь!

Можно было спихнуть чужака в пропасть — он стоял на самой кромке, а потом обрубить канат, и никто бы больше в пещеру не попал. Но это значило бы нарушить Канон. Поэтому Тацумаса не тронулся с места, а лишь взял жену за руку.

По веревке спустился еще один незнакомец — с такой же разбойничьей рожей, как первый, но богаче одетый, при двух мечах. И лишь третьим явился Сарухэй Тадаки, он же «ночной сёгун» и Кровавая Макака.

— Прости, это моя вина, — сказал Тацумаса жене. — Я должен был понимать: женщина, продающая любовь за деньги, продаст что угодно.

— Быть может, госпожа Орин просто не выдержала боли, — ответила О-Судзу. — Но это теперь неважно. Важно, что я жила с вами долго и счастливо.

Они поклонились друг другу и умолкли, потому что Сарухэй разразился громовым хохотом.

Разглядывая своего ликующего врага, мастер думал, что за годы, миновавшие после их встречи, господин Тадаки постарел. Жизнь, которую он ведет, подрывает здоровье и разрушает душу. А вот мартышка Хання, выглядывавшая из-за плеча акунина, нисколько не изменилась. Она была в алом наряде и почему-то в шапочке с рогами.

— Где «Золотой Коку»? — спросил Сарухэй, отсмеявшись. Ответа он не дождался и велел остальным: — Искать!

Во все стороны полетели миски и чашки, соломенные маты, ширмы. От грохота проснулся в углу младенец, недовольно заверещал.

О сыне Тацумаса сейчас старался не думать. Он пытался сочинить предсмертное стихотворение, а детский крик мешал сосредоточиться.

О-Судзу сомкнула веки, ее губы шевелились. Наверное, читала сутру.

— Нигде нет! — сообщили разбойники.

Тогда главарь сел перед мастером на корточки, схватил пятерней за косичку.

— Где мой «Золотой Коку»? Куда ты его спрятал? Зарыл тут где-нибудь?

— Вам наверняка рассказали, что всю поклажу я доставил сюда сам. Разве я поднял бы целый коку? — спокойно молвил Тацумаса.

— Так где же золото?

Можно было, конечно, сказать, что оно утоплено в заливе, но Сарухэй не поверил бы, да и не хотелось омрачать последние минуты ложью.

— Оно к вам не вернется. Шайке «Обезьянья рука» конец, — с тихой улыбкой сказал мастер.

Налитые кровью глаза Сарухэя сузились.

— Связать. Расшевелить угли, чтоб жарче горели, — отрывисто скомандовал атаман.

Мастеру скрутили руки за спиной, стянули веревкой щиколотки. Полупогасший очаг, перед которым он сидел, заалел, заплевался искрами.

— Думаешь, я буду жечь огнем тебя? — усмехнулся Сарухэй. — Нет. Я знаю, болью от тебя ничего не добьешься. Но говорят, ты очень любишь жену... Держите ее крепче!

Двое бандитов схватили О-Судзу, обнажили ее по пояс, содрав верхнее и нижнее кимоно. Тацумасу много лет не видел жену голой. Защемило сердце. Как пожухло ее тело! Но такою, с опустившейся грудью и морщинистым животом, он любил О-Судзу еще больше, чем прежде. За ее спиной розовел утренний туман.

— Скажи, где золото, и я ее отпущу, — пообещал Сарухэй. — Тебя — нет, врать не стану. Но жену и сына пощажу. Слово Тадаки. И тебя убью достойно, ударом меча. Голову потом с почетом омою, оберну в шелковый платок. Ты достойный противник.

Моя голова ему нужна, чтобы потом всем показывать: я-де победил, а благородный вор проиграл, подумал Тацумаса, но ничего говорить не стал.

— Упрямишься? Сначала я буду жечь твою жену. Потом зажарю сына. А сам ты умрешь позорной и смешной смертью. Видишь, моя Хання в красном и с рогами? Она сегодня демон смерти Синигами. Ты примешь смерть не от меня, а от обезьяньей лапки.

Сарухэй подтащил к себе мартышку, сунул ей свой кинжал.

— Покажи, как я тебя учил. Хання, бей!

Ощерив мелкие зубы, обезьянка испуганно замахала перед собой клинком.

— Быстро она тебя не убьет, но рано или поздно докромсает. И ты войдешь в историю под прозвищем «Убитый макакой Тацумаса». — Рот злодея кривился в ухмылке, но глаза смотрели тревожно. Голос чуть дрогнул. — Послушай, твоя жизнь кончена. Какая тебе разница, достанется мне «Золотой Коку» или нет?

— Какая мне разница, под каким прозвищем я войду в историю? — тем же тоном ответил мастер.

Он думал: не в том дело, как тебя запомнят. Главное, как ты уходишь — победителем или побежденным. Побежденный — тот, кто сдался. Победитель — всякий, кто побежденным себя не признал. Даже если убит.

— Начинайте, — махнул своим подручным Сарухэй.

Они швырнули О-Судзу на колени, ткнули головой в угли. Жена не закричала, но хрипа сдержать не смогла. Запахло обожженной плотью, палеными волосами.

Тацумаса вытянул связанные ноги вперед и сунул их в очаг, чтобы разделить боль с женой. Это помогло.

— Пока хватит.

Госпожу О-Судзу распрямили, сбили с прически пламя. Лицо она сразу закрыла руками, чтобы воля супруга не ослабела при виде ожогов.

— Что ты за мужчина, если можешь спасти свою женщину и не делаешь этого? — презрительно спросил Сарухэй. — Кусок золота для тебя дороже семьи. Тьфу!

Зубы Тацумасы были крепко стиснуты. Мерзавец прав! Победа, поражение — какая всё это чушь по сравнению с ладонями, которыми О-Судзу прикрывает свое бедное лицо.

— Я скажу... — глухо проговорил благородный вор.

Но он не успел выдать тайну.

Не поднимаясь с колен, О-Судзу рывком перекатилась назад через голову и вскочила на ноги. Совсем как в юности, когда Тацумаса впервые увидел тоненькую акробатку на рыночной площади. Ах, как она плясала на канате! Как крутила «змеиное колесо»! И лицо у О-Судзу тоже стало таким, как тридцать лет назад. Свежим, юным, бесстрашным. Обожженные пятна на щеках были как девичий румянец.

Разбойники не ожидали от пожилой дамы такой прыти и обомлели.

— Простите, что ухожу первой, — сказала мужу О-Судзу.

Сарухэй крикнул:

— Держите ее, болваны!

Но куда там. Развернувшись, О-Судзу прыгнула прямо в сияющий туман, как в прежние времена на представлениях ныряла рыбкой через обруч с острыми ножами.

Радужная дымка приняла ее и снова сомкнулась.

И к Тацумасе пришло хокку. Очень хорошее — жалко никто не услышит и не оценит.

Разъяренный Сарухэй сыпал проклятьями, колотил своих помощников ножнами меча. А Тацумаса смотрел на рассвет, шептал последнее стихотворение.

— Ты думаешь, это всё? — подлетел к нему акунин. — Нет, самое интересное впереди! Эй, мальчонку сюда!

Ребенок уже не орал, а сипел — голосишко сел от крика. Бедняжка не привык, что он выражает недовольство, а никто не обращает внимания.