Николай Свечин - Неизвестные рассказы сыщиков Ивана Путилина, Михаила Чулицкого и Аркадия Кошко [СИ litres]

– Полно. Я вас хорошо знаю. Я агент здешней сыскной полиции. Вот что я вам хочу сказать, господин Миллер. Вы сейчас приставали к одному русскому. Это была с вашей стороны большая неосторожность. Вас давно уже ищет французская полиция. Советую вам немедленно уехать и больше сюда не показываться. Поезд отходит через десять минут. Прощайте, надеюсь, навсегда! Могу ещё прибавить, что этот русский, если встретит вас в Ницце, вероятно, и там заявит о приятной встрече. Прощайте!

Петрини уже после первых фраз быстро зашагал по направлению к вокзалу. Агент насмешливо прощался с ним вдогонку.

Приблизительно через час после описанной сцены Тульская закончила игру и отправилась разыскивать компаньона. Не успела она выйти из дверей казино, как к ней подошёл тот же агент.

Рассказав ей о происшедшем столкновении её мужа с русским, он заявил ей, что с сегодняшнего дня она больше не будет пользоваться правом входа в игорный зал.

Тульская была взбешена.

– Где он?

– Вы спрашиваете о Миллере?

– Никакого Миллера я не знаю. Я спрашиваю, где муж, Петрини?

– Это и есть Миллер, ваш супруг, которого вы называете теперь Петрини. Он уехал уже в Ниццу. Если вы хотите застать его дома, торопитесь, потому что пользующегося известностью Миллера французская полиция давно уже ищет.

Тульская, не ожидая дальнейших разъяснений, бросилась на вокзал.

Те полчаса, которые пришлось ей ехать по железной дороге, казались ей длинными часами… Она бесилась и в то же время чего-то боялась. Какое-то мрачное предчувствие давило ей грудь.

Подъехав к отелю, она спросила у швейцара, дома ли её муж. Получив утвердительный ответ, она быстро поднялась по лестнице и направилась к своему номеру. Двери комнаты были заперты изнутри. Она постучала. Ответа не было, хотя в комнате слышно было какое-то движение. Она потеряла всякое самообладание и принялась колотить кулаками в дверь и кричать, приказывая мужу немедленно отворить. На её стуки и крики из соседних дверей показались головы любопытных и появилась испуганная прислуга.

Внезапно перед нею дверь отворилась, и из неё с саквояжем в руке выскочил какой-то человек с большой бородой.

– Ай! – взвизгнула Тульская.

– Молчи! Это я! – шепнул ей Петрини и скорыми шагами направился к лестнице.

Тульская остолбенела. Сначала она хотела что-то спросить у него, но через несколько мгновений вскочила в комнату. Она вспомнила о деньгах. Первое, что бросилось ей в глаза, была разломанная пустая шкатулка, в которой хранились её деньги и бриллианты.

С диким криком: «Держите вора! Он украл мои деньги и бриллианты!» она бросилась вслед за сбегавшим с лестницы Петрини.

Петрини сообразил, что ему не убежать. Кругом была прислуга… Он остановился на площадке лестницы и пошёл навстречу Тульской.

Обращаясь к ней на русском языке, он стал просить её, прежде всего, не кричать и не делать скандала.

– Я сейчас всё объясню тебе. Замолчи же!

Не слушая его, Тульская побежала к нему, сорвала привязную бороду и вцепилась ему в горло.

– Что ты делаешь?! Опомнись! Будет поздно! Вот деньги в саквояже. Бери их!

– Держите вора! Помогите! – продолжала кричать Тульская. – Это мошенник! Эго не Петрини, а вор Миллер, которого ищет полиция! Держите его!

Как затравленный волк, Миллер заскрежетал зубами. Взглянув вниз, он увидел, что швейцара у дверей нет. Он бросил на пол саквояж, оттолкнул от себя Тульскую и хотел бежать. Тульская вне себя опять бросилась к нему, стараясь схватить его и загородить ему дорогу. Тогда он изо всех сил толкнул её в грудь. Тульская отлетела в сторону, перекувырнулась через перила лестницы и полетела вниз. Хотя упала она и не высоко, со второго этажа, но упала несчастливо, прямо на голову… Послышался треск черепа, глухой стон… Тело Тульской после нескольких судорожных движений навеки осталось неподвижным.

Воспользовавшись первым замешательством, Миллер выбежал на улицу, но скрыться не успел. За ним погналась целая толпа, постепенно увеличивавшаяся. Он был сбит с ног и задержан.

Через несколько месяцев международный вор и мошенник неизвестной национальности, часто менявший свою кличку, под именем Миллера был признан французскими присяжными заседателями виновным во многих преступлениях и, между прочим, и в убийстве Тульской с целью ограбления. Он был гильотинирован.

В Петербург к кухарке Прасковье неожиданно приехали из деревни гости. Явилась старуха-тётка со своим четырнадцатилетним сыном Гришкой. Привезла определить его на место.

Тётка, хотя и была довольна радушным приёмом племянницы, но никак не могла поверить ей, что в столице и без её сына много народа и что найти место без знакомства и без особенного счастья нельзя даже знающему службу человеку, а не то что деревенскому парню, никогда не видавшему города. Молча она слушала все доводы племянницы о том, что привозить сына не следовало, и на следующий день, покинув сына, неожиданно уехала.

Здоровенному Гришке по внешнему виду каждый дал бы не менее семнадцати – восемнадцати лет. Он был силён, неповоротлив, туп и добродушен. Все его желания сводились к одному: как бы съесть побольше. Чувствовал себя Гришка очень скверно. Он всего боялся. Его пугали непонятные городские чудища. По улицам без лошадей ездили коляски, по реке без вёсел ходили лодки, фонари сами собой внезапно зажигались, ящики разговаривали. Он был уверен, что стоит лишь «кому-то» захотеть – и дом поедет, каждый столб заговорит.

Пришлось-таки порядком помучиться с ним Прасковье. Долго она старалась пристроить его куда-нибудь, и наконец ей удалось найти столяра, который взял его к себе в ученье бесплатно. Недолго он там побыл. Через неделю он был уже у Прасковьи. «Пилу сломал. Прогнали», – объявил он ей.

После столяра попал он к сапожнику. На следующий же день он был приведён хозяином обратно.

– Медведь, весь стол опрокинул и с водкой, и со щами. Не обедали сегодня ради праздника, – жаловался сапожник, – деревня, одно слово. Нам такого облома не требуется.

– Да вы бы его немножко побили.

– Как не бить! Били…

Через месяц Гришку трудно было узнать, так сильно он изменился. Он похудел, обносился и имел вид затравленного зверя. И неудивительно. Каждый, с кем ему приходилось иметь дело, или кто только мимо его проходил, считал своей непременной обязанностью хлопнуть его, толкнуть, обругать. Он стал даже забывать, как его зовут, потому что кроме окрика: «Эй ты, деревня!» другого прозвища он не слыхал. Побои Гришка переносил равнодушно. Он только отряхивался и молчал, не плакал. Только один раз Прасковья застала его горько плачущим.