Николай Свечин - Неизвестные рассказы сыщиков Ивана Путилина, Михаила Чулицкого и Аркадия Кошко [СИ litres]

Каждое Рождество в исправительном приюте для малолетних преступников устраивалась ёлка. На этой ёлке собиралось немало народа, и, кроме питомцев этого исправительного заведения, на ней присутствовали и педагогический персонал, и родные заключённых. Давно было мною взято за правило отправлять одного из моих чиновников на эту ёлку для общего наблюдения и возможного пресечения мелких краж, часто происходящих на этом празднике. В Рождество, кажется, 1911 года на эту роль назначил Шумахера. Он обрадовался этому поручению и заявил мне: «Я давно мечтал ближе познакомиться с этим несчастным элементом – детьми-преступниками. Исполняя своё служебное поручение, я по мере сил моих постараюсь посеять доброе семя в эти надломленные, но, конечно, не окончательно погибшие души».

– Валяйте, валяйте, – перебил я его, – но помните, Иван Карлович, что я посылаю вас не для посевов, а для наблюдения и, если хотите, скорее для корчевания диких плевел.

Иван Карлович неопределённо улыбнулся и исчез.

На следующее утро он появился в моём кабинете с несколько сконфуженным видом.

– Ну что? Всё обошлось благополучно? – спросил я его.

– Н…да, н…ет, – замялся он, – хотя должен вам сказать, что я несколько разочарован.

– В малолетних преступниках?

– Не столько в них, сколько в тех методах, что применяются для их исправления. Впрочем, и дети не оправдали моих надежд.

Свободное время у меня было, и, предчувствуя в рассказе Шумахера нечто не совсем обыкновенное, я попросил его рассказать подробно о проведённом времени на ёлке.

– Приехал я к восьми часам, поднялся по лестнице, прошёл широким коридором и попал в довольно большой зал. В углу красовалась зажжённая ёлка, обвешанная пряниками, орехами, бумажными гирляндами (еin hübscher Tannenbaum [97] Красивая ёлка(нем.). ). В зале находилось человек пятьдесят подростков и приблизительно столько же взрослых людей. Педагоги этого заведения расселись вдоль стены с несколько снисходительным видом. Заметил я в стороне и сидящего батюшку, очевидно, местного законоучителя. Взяв стул и подойдя к нему, я спросил:

– Разрешите присесть около вас, батюшка?

– Прошу, прошу, устраивайтесь. А вы кто будете, позвольте вас спросить?

– Я репортёр одной из московских газет. Приехал поглядеть на ваших питомцев.

– Ну что же, поглядите. Посмотреть есть на что. Хоть дети и из нездоровой среды, однако, всё же дети, и мы упорным воспитанием стремимся исправить их.

– И что же? Вам удаётся это?

– Бывает, бывает! Да и много ли нужно для детской души, в корне ещё не испорченной? Как учёный плодовод, подсунув под кору дикой яблоньки благородный черенок, выращивает целое плодоносное дерево, так же и мы: иной раз маленькое усилие, и гляди, человек исправился, так то!

В таких дружеских тонах мы поговорили с батюшкой, и я искренне был доволен встретить человека, одинаково со мною думающего. Поговорив с ним с полчасика, я захотел познакомиться и с опекаемыми детьми. Я подошёл к мальчику лет десяти, угрюмо взирающему на ёлку.

– Скажи, голубчик, нравится тебе ёлочка?

Он исподлобья взглянул на меня и ответил:

– А чёрта мне в ней? Господские затеи. Вот дали бы пожрать, поднесли бы стаканчик, а то тоже выдумали – ёлку!

– Давно ты в этом заведении?

– Второй год пошёл.

– А за что посажен?

– За что? Ткнул бабушку по голове утюгом, ну вот и посадили.

– Да как же ты мог это сделать? Ай-ай!

– Побывали бы в моей шкуре, не то бы запели!

– А как тебе здесь живётся?

– Да какая жизнь, проклятая жизнь, дерут да в карцер сажают.

Я подошёл к другому подростку:

– Скажи, мальчик, что тебе больше нравится: орешки или прянички?

– А тебе какое дело?

Я отошёл от него. Спросив у третьего, за что он сидит, получил короткий ответ:

– Часы слямзил.

Ответы были неутешительные.

Часов в 10, когда ёлка потухла, зазвонил колокол, все присутствующие были приглашены в соседнее помещение, где было расставлено рядов пятнадцать стульев и воздвигнут экран для предстоящего кинематографа. С шумом были заняты места, причём я уселся не с взрослыми, а умышленно среди молодёжи. Мне так хотелось поближе понаблюдать их радость, веселье и вообще впечатление от зрелища. Фильм был выбран чрезвычайно удачно с нравственным воспитательным сюжетом. В самых общих чертах он сводился к следующему: на экране изображалась жизнь бабушки с внучкой. Бедные люди ютились в каморке. Бабушка зарабатывала стиркой, внучка помогала по мере сил шитьём. Простудившись, девочка слегла. Удручённая бабушка позвала доброго доктора, отказавшегося от платы, но прописавшего лекарство. Бабушка полезла в сундучок, вытащила из чулка несколько монет, очевидно, с тяжёлым трудом отложенных на чёрный день, и отправилась в аптеку. Идёт сгорбленная старушка по улице, кругом вьюга, метель. Как вдруг откуда-то взялся злой мальчик, подкрался к ней сзади и вытащил из кармана кошелёк. В аптеке бабушка обнаружила пропажу денег и в слезах вернулась домой. Без лекарств внучка не могла поправиться и умерла. Очень выразительный фильм, прекрасная игра актёров, словом, я сам чуть не прослезился. Окружающая меня детвора довольно странно реагировала на картину. Когда бабушка лезла в сундук, какой-то сбоку от меня мальчишка довольно громко сказал: «Ишь, старая грымза, куда деньги хоронила!» Когда же злой мальчик похищал на улице кошелёк у старухи, то эта сцена вызвала положительно восторг. Все дети смеялись поголовно, и какой-то ликующий голос визгливо воскликнул: «Чисто сработано! Ай да молодец!»

По окончании вечера, спускаясь в раздевальню, я не нашёл своих новых галош, а, приехав домой и желая расплатиться с извозчиком, я не обнаружил в своём кармане кошелька.

– Итак, ваш вывод? – спросил я Шумахера.

Он, пожав плечами, ответил:

– Неправильная постановка дела: не умеют подойти к юной душе. Розги да карцера, карцера да розги – этим ребёнка не исправишь. Нет, ты подойди к нему с лаской, сумей найти в нём добрые струнки и…

Я за него докончил:

– И примется он вас тогда бить по черепу не галошей, а утюгом.

«Манилов» и на этот раз со мною не согласился.

Это возмутительное убийство произошло в начале девятисотых годов в Москве. Как-то утром, часов в 10, прибежала в один из полицейских участков крестьянка Глафира Карпова и заявила, что госпожа её Мария Дмитриевна Смольянинова, проживающая с мужем в одном из Николо-Песковских переулков, зарезана у себя на квартире. Она, Карпова, служа у Смольяниновых приходящей прислугой, явилась сегодня как обычно к 9 часам утра, открыла имеющимся всегда при ней ключом дверь и, войдя в квартиру, сразу заметила что-то неладное: на полу валялись разбросанные вещи, всюду царила необычная тишина, барыня на стук в дверь не окликнула её, как всегда: «Это ты, Глаша?». Чуя недоброе, Глафира прошла в спальную и тут чуть не хлопнулась на пол от испуга. В кровати, залитой кровью, лежала барыня с перерезанным горлом. Глафира, как помешанная, кинулась за полицией.