Николай Свечин - Неизвестные рассказы сыщиков Ивана Путилина, Михаила Чулицкого и Аркадия Кошко [СИ litres]

Когда Смирнов, приехавший на несколько дней в Москву для личного доклада мне результатов своего наблюдения в лавре, услышал об этой находке, он сильно заволновался и доложил, что именно такая молитва с рекомендацией её распространения среди девяти других лиц очень в ходу у них в лаврской просфорне. Там, говорят, она впервые и появилась. Поэтому она свидетельствует, что Михайлов имеет какое-то касательство к лаврской просфорне, но считает необходимым почему-то тщательно это скрывать. Если бы он получил её от Фролова, то, разумеется, сейчас же при первом опросе об этом бы заявил. Однако он этого не сделал, утверждая, что получил молитву от неизвестного лица по почте, конверт бросил, а молитву засунул за сапог, предполагая как-нибудь удосужиться исполнить то, что в ней требовалось.

Я со своей стороны придал серьёзное значение этим соображениям и не счёл возможным освободить Михайлова. Приказав снять с его пальцев дактилоскопический снимок, я распорядился навести справку в нашем архиве. Это дало неожиданные и весьма важные результаты: Михайлов оказался бежавшим с каторги крестьянином Московской губернии Иваном Степановым, осуждённым на 20 лет за убийство.

Он был родом из той же деревни, откуда происходил и келейник убитого Амвросия. При допросе, лично мною произведённом, Михайлов после продолжительного запирательства сознался, наконец, что он действительно Иван Степанов, бежал год тому назад с каторги и проживал по «липовому» паспорту, купленному у неизвестного ему лица на Сухаревке. Келейник убитого иеромонаха ему земляк, но он не имел с ним никаких сношений и не видел его уже многие годы. Формовщик тоже его земляк из той же деревни. Он вовсе не Иван Фролов, а Семён Лаврентьев, двоюродный брат келейника. Почему Семён живёт по подложному паспорту, он не знает. Это обстоятельство стало ему известно только якобы с моих слов, так как он паспорта у Лаврентьева не требовал, не предполагая его прописывать в течение тех нескольких дней, которые тот намеревался прожить у него на квартире.

Дело об убийстве иеромонаха Амвросия было поручено следователю по особо важным делам Г. Это был весьма либеральный человек, чуть ли не открытый социалист по своим убеждениям, почитавший своим долгом во всяком административном распоряжении разыскать какую-либо незаконность и несправедливость. К полиции он относился высокомерно и тех чинов её, которые это ему позволяли, прямо третировал. В полицейских дознаниях он прежде всего искал противоречия, искажения свидетельских показаний и т. п. и все свои следственные действия вёл в направлении уличить полицию в подобных прегрешениях. Опрос свидетелей и обвиняемых, например, он непременно начинал с того, что прочитывал записанные в полицейском протоколе их показания и настойчиво допытывался, не имело ли тут место принуждение.

Такая манера допроса вела прежде всего к тому, что преступники сплошь и рядом брали своё показание обратно, заявляя, что при опросе в полиции их били, пытали и вынудили тем показать на себя напраслину. Всё это, конечно, осложняло дело и замедляло следствие. Получив от преступника такое показание, следователь торжествовал и звонил на всех перекрёстках о «недопустимых злоупотреблениях» полиции, которым местная администрация, мол, мирволит [112] Попустительствует. , нисколько не конфузясь тем, что в дальнейшем им же ведёное следствие устанавливало лживость этих обвинений и правильность записанного в дознании показания.

Высшие судебные власти Москвы прекрасно знали эту особенность господина Г., конечно, с ней нисколько не считались, но терпели её потому, что этот следователь хорошо знал своё дело и был по закону несменяем.

Найденная при обыске у беглого каторжника молитва вызвала у господина Г. взрыв негодования. Он, не стесняясь, стал высказывать повсюду, что эту молитву Сыскная полиция подбросила и заставила арестованного дать показание, что она ему была прислана по почте. Как опытный следователь Г., конечно, понимал значение в деле этой улики, и ему почему-то хотелось её опорочить. При свидании со мной он не посмел прямо заявить о «подбросе», а стал говорить, что не может представить себе, как столь опытный преступник мог совершить подобный детский промах и держать при себе без всякой надобности такой важный документ. Это было сказано соответствующим тоном и с такой улыбочкой, что для меня стало понятным что, в сущности, он хотел сказать.

Разумеется, я не счёл нужным входить с ним в какие бы то ни было пререкания. Прямо от него я проехал к прокурору окружного суда Брюн-де-Сент-Ипполиту [113] Валентин Анатольевич Брюн-де-Сент-Ипполит (1871–1918). и рассказал ему о произошедшем разговоре. Брюн слишком хорошо знал манеру Г. и сразу же принял надлежащие меры, чтобы парализовать следовательские ухватки: он немедленно назначил товарища прокурора К. для наблюдения за ведением следствия и предложил ему присутствовать лично при всех опросах.

Между тем вызванные на очную ставку с называющим себя Фроловым его мать и сестра явились. Хотя ввиду признания беглого каторжника эта очная ставка была уже излишней, раз люди явились, следовало их опросить. Тут меня ждал сюрприз, который я прямо отказываюсь объяснить.

Как мать, так и сестра при первой встрече с мнимым Фроловым заявили, что они его не знают. Но последний стал им выкладывать такие семейные подробности о своей совместной с ними жизни, что те прямо оторопели и стали пристально в него всматриваться.

Старуха мать настолько поддалась этому внушению, что, обращаясь ко мне, стала как бы оправдываться в даче показания о смерти сына.

– Да я, ваша милость, на похоронах сына не была, сама в гробу его не видела, а меня известило о том начальство. А вот смотрю теперь в него, – с этими словами она указала на мнимого Фролова, – вижу, будто он и в самом деле похож на моего сыночка. Уже не знаю, что и думать. Ведь я больше трёх лет не видела сынка, что же мудрёного, что за это время он так изменился, что сразу я и не признала.

Такое же приблизительно заявление сделала и сестра.

Скорее всего, мнимый Фролов действительно походил на настоящего Фролова, так как чувствовалась полная искренность показаний обеих свидетельниц, и на лицах их к концу очной ставки вырисовалось очевидное волнение и какая-то даже растерянность.

Я поскорее окончил очную ставку, отпустил свидетельниц, ничего не сказав им о показании беглого каторжника, и остался наедине с мнимым Фроловым. Обратившись к нему, я сказал:

– А ловко ты околпачил этих баб, ведь они чуть было не поверили твоим словам!

– Никак нет, ваше высокородие, я не околпачивал их, а говорил истинную правду.