Жорж Сименон - Признания Мегрэ

— Кто первый заговорил о браке?

— Теперь не помню. Честно говоря, на этот вопрос ответить невозможно. Дошло до того, что мы стали нарочно мучить друг друга. Кристина, хвативши лишнего, могла в три часа ночи стучаться в дверь моей комнаты. Если я, дуясь на нее за что-нибудь, не сразу ей отворял, разбуженные соседи начинали скандалить… Сколько раз меня вообще грозились выбросить за дверь… В аптеке тоже были неприятности. Я часто опаздывал на работу, приходил полусонный…

— Она много пила?

— Мы оба пили… Не знаю почему… Просто по привычке… Это нас еще больше возбуждало… В конце концов мы поняли, что мы не можем жить друг без друга…

— Где она тогда жила?

— В том доме, где вы были… На улице Лопер… Как-то раз — было уже два или три часа ночи — сидя в кабачке, мы посмотрели друг другу в глаза и, внезапно протрезвев, серьезно подумали о том, что же нам делать дальше.

— Вы не помните, кто задал этот вопрос?

— Честно говоря, не помню. Первый раз слово «брак» было произнесено полушутя. Трудно вспомнить все это точно через столько лет.

— Она была на пять лет старше вас?

— Да, и богаче на несколько миллионов. Став ее мужем, я уже не мог целые дни торчать за прилавком аптеки. Она знала некоего Вирьё, которому родители незадолго до этого оставили в наследство скромное предприятие по производству медикаментов. Вирьё по специальности не был фармацевтом… Ему было тридцать пять лет, и он делил свое время между ресторанами «Фуке» и «Максим» и казино в Довиле… Кристина вложила деньги в его дело, и я стал директором.

— Словом, ваши честолюбивые замыслы осуществились?

— Да, создается такое впечатление. Когда снова прослеживаешь весь ход событий, то может показаться, будто я сознательно подготавливал каждый этап со знанием дела. Однако, поверьте мне, все было не так.

Женился на Кристине я только потому, что безумно ее любил, любил настолько, что если бы пришлось с ней расстаться, я бы, наверное, покончил самоубийством… Она же, со своей стороны, умоляла меня оформить наши отношения. Кристина уже давно не заводила связей, и теперь настал ее черед проявлять ревность. Она даже стала ненавидеть клиенток нашей аптеки и приходила за мной шпионить…

Теперь мне представился случай занять положение, которое позволило бы мне жить на равную ногу с ней… Деньги были вложены в дело на ее имя, а брак был заключен с условием раздельного пользования имуществом…

Некоторые сочли меня альфонсом, и я не всеми был хорошо принят в среде, где отныне мне пришлось жить…

— Вы оба были счастливы?

— Пожалуй, да. Я много работал. Лаборатории, прежде незначительные, стали крупнейшими в Париже. По вечерам мы выезжали то в театр, то в рестораны. Скучать не приходилось ни днем, ни ночью.

— Вы не будете есть?

— Нет… Не хочется… Если разрешите, я налью себе еще пива.

— Прошлой ночью вы были пьяны?

— Об этом меня уже спрашивали сегодня утром, в комиссариате Отейя. Конечно, я был пьян, но я все ясно помню.

— Я не хотел читать ваши показания, сделанные на допросе в Отейе. Протокол у меня здесь… Мегрэ небрежно перелистал текст.

— Вы хотели бы внести какие-нибудь поправки?

— Я говорил правду, но, немного погорячился… Из-за поведения инспектора… С первых же вопросов он дал понять, что считает меня убийцей… Потом, когда на улицу Лопер прибыли представители прокуратуры, мне показалось, что его мнение разделяет и судебный следователь.

Он помолчал.

— Я их понимаю… Я был неправ, когда возмущался…

Мегрэ прошептал:

— Вы не убивали свою жену?

И Жоссе покачал головой. Теперь он уже не возмущался, не горячился. Он выглядел усталым, подавленным…

— Я понимаю, объяснить будет очень трудно…

— Может быть, хотите отдохнуть?

Жоссе слегка покачивался на стуле.

Ему тоже хотелось подойти к окну, посмотреть на улицу, на солнышко, на прохожих, которые продолжали жить своей обычной жизнью.

Еще вчера он тоже принадлежал к этому миру. Мегрэ задумчиво смотрел на него. Лапуэнт ждал, держа в руке карандаш.

И теперь, в тихой гостиной на бульваре Вольтера, почти душной от тишины, где женщины все еще вязали, тихо переговариваясь, доктор Пардон вслушивался в каждое слово Мегрэ.

Комиссар, прекрасно понимал, что существует незримая связь между его другом и стоящим на столике телефоном, между врачом и поляком-портным, который завершал свой последний бой среди пятерых детей и истеричной жены.

Прошел автобус, остановился, снова двинулся в путь, прихватив двух пассажиров. Какой-то пьянчуга, натыкаясь на стены, мурлыкал что-то себе под нос.

— Боже мой! — вскричала вдруг Алиса. — Ведь я совсем забыла про ликеры к десерту.

Когда Алиса еще не была замужем, она, наверное, скучала на этих обедах. Супруги Мегрэ не видели ее в первые месяцы после свадьбы, разве только раза два, когда ей хотелось показаться в роли замужней женщины, словом, на равной ноге с матерью.

Но с тех пор, как она ждала ребенка, Алиса часто приходила на набережную Вольтера, охотно играла роль хозяйки дома, и вдруг оказалось, что она даже больше, чем мать, придает значение хозяйственным мелочам.

Ее муж, недавно получивший диплом ветеринара, вскочил со стула, заставил жену снова сесть, а затем пошел в столовую за арманьяком для мужчин и голландским ликером для женщин. Такого ликера можно было отведать только у Пардонов.

Как в большинстве приемных у врачей, в гостиной было темновато, обивка мебели выцвела и обтрепалась. На Мегрэ и Пардона, сидевших напротив открытого окна, падал резкий свет с бульвара, где листва на деревьях начала слегка дрожать. Быть может, собирался ливень?

— Арманьяку, комиссар?

Мегрэ рассеянно улыбнулся молодому человеку. Сидя в гостиной на улице Вольтера, комиссар мысленно все еще видел себя в своем залитом солнцем кабинете, в тот знаменательный вторник, когда он допрашивал Жоссе. Сейчас он казался более грузным, чем за обедом, таким же грузным и озабоченным, как доктор. Пардон и Мегрэ всегда понимали друг друга с полуслова, хотя познакомились не так давно, когда у каждого за плечами была уже долгая жизнь. Но с первого дня они почувствовали взаимное доверие и прониклись взаимным уважением.

Возможно, это происходило от свойственной им обоим честности не только по отношению к другим, но и к самим себе? Их дружба была искренней, они никогда не хитрили и называли вещи своими именами.

И если в этот вечер Мегрэ вдруг заговорил, то не столько для того, чтобы отвлечь своего друга от тягостных мыслей, сколько потому, что телефонный звонок разбудил в нем те же чувства, которые волновали доктора.

Дело здесь было не в комплексе виновности, да, впрочем, Мегрэ терпеть не мог этого выражения. Не было здесь и угрызений совести. И тот и другой, просто в силу избранных ими самими профессий, часто вынуждены были принимать решение, от которого зависела судьба другого человека, а у Пардона даже решался вопрос жизни или смерти.