Николай Животов - Убийца

– Этого состояния хватило бы для безбедного существования весьма богатого человека, – заметил следователь, накладывая печати на драгоценные пакеты. – А Макарке все было мало! Он убивал Петухова, чтобы воспользоваться его наследством, изводил жену, чтобы избавиться от лишней обузы. Мог ли такой человек успокоиться когда-нибудь, удовольствоваться чем-нибудь, упиться кровью своих жертв?!

Обыск близился к концу. Кроме кабинета, подземелья и погреба, оставалось уже немного осмотреть: только другие комнаты Макарки и дворовые службы. В зале не нашли ничего подозрительного. Здесь царил хаос после борьбы Макарки с Коркиным, который душил его. Так как Макарка не держал последнее время прислуги, то беспорядок так и оставался; везде пыль лежала слоями. В столовой, в буфете нашли целую аптеку разных лекарственных смесей и, главным образом, ядовитых веществ. Макарка, видимо, имел толк в ядах.

К дому прилегало несколько сараев, ледников, погребов. Все это тщательно было осмотрено, но ничего подозрительного не найдено.

– Ледник снесен, – доложил агент, – можно приступить к разборке пола?

– В нашем присутствии, – отвечал следователь. И вместе с Густериным они перешли опять во двор.

Ледник был набит, и поэтому приходилось разбрасывать продукты и снег, пока добрались до дна. Удары по доскам отдавались глухим звуком, подтверждавшим предположение Ягодкина, что под ледником пустое пространство, то есть погреб. Разобрать старые промерзшие доски было не так легко. Наконец, крайняя доска подалась, и из открывшейся щели понесло теми же смрадными газами. Доски одна за другой были сняты.

Некоторое время ничего нельзя было разобрать. Но вот ветром расчистило атмосферу, и глазам присутствующих представилась страшная картина. Посреди подвала лежал навзничь полуистлевший труп человека в лохмотьях, а на нем, впившись в него зубами, более свежий труп, в костюме барина. В зубах и в зажатых костлявых пальцах оборванца – куски дерева, отщемленного от досок погреба.

– Господи помилуй, – произнес доктор, – эти люди умерли голодной смертью. Посмотрите, один питался деревом, а другой бросился на труп, хотел его съесть! Какая ужасная смерть!!

– Так вот откуда эти смрадные газы!

Осторожно рабочие спустились на дно погреба и с обнаженными головами, осенив себя крестным знамением, приблизились к трупам. Верхний труп еще не истлел, и в нем Густерин без труда узнал лакея графа Самбери, Игнатия. Истерзанный костюм свидетельствовал о долгих мучениях умиравшего голодной смертью. Здесь, в промозглой атмосфере, наполненной запахом гнившего трупа, Игнатий прожил не менее недели. Более мучительной казни не придумывали во времена инквизиции.

Труп бродяжки только по догадке можно было считать принадлежащим Гусю, который, по свидетельству буфетчиков, исчез в квартире хозяина «Красного кабачка», после чего из подвала доносились стоны и крики. Через полчаса принесли два неокрашенных гроба и бережно уложили в них трупы. При осмотре платья, в кармане лакея нашли паспорт Игнатия, так что личность этого мертвеца могла считаться вполне обнаруженной; в кармане же оборванца нашлись две записки. Одна, писанная рукой хозяина «Красного кабачка»: «Приходи сегодня вечером для расчета, хочу кончить все», подписанная «И. Куликов»; другая нацарапана каракулями: «Мне нужно 100. Если не дашь, сообщу полиции, кто ты, и выдам тебя головой. Известный тебе Гусь».

Не оставалось сомнения, что истлевший труп – бывший коновод Горячего поля и вожалый заставных громил.

Еще не успели гробы с мертвецами поставить на ломовую телегу, как весть о страшной находке разнеслась по всей заставе и толпы народа стали стекаться на двор «Красного кабачка». Со стороны Горячего поля появилась также толпа бродяжек, среди которых выделялась фигура Машки-певуньи с распущенными косами и со слезами на глазах.

– Вот где принял мученическую кончину наш добрый Гусь, – произнесла Машка, утирая рукавом слезы. – Товарищи, мы должны отомстить Куликову за смерть нашего вожалого.

– Отомстим, не пожалеем себя, – ответила толпа.

– Мужики, – обратился к толпе Густерин, – этот Куликов, загубивший вашего Гуся, известный петербургский громила Макарка-душегуб. Ему удалось вчера убежать на Горячее поле! Кто разыщет и укажет злодея, тот получит пятьсот рублей.

– Не надо нам денег! Мы так его поймаем и предоставим вам. Этот злодей наш, мы отомстим за своего Гуся!

День уже клонился к вечеру, когда ломовик с двумя гробами тронулся со двора. Толпа бродяжек пошла провожать импровизированные дроги, на которых рогожа заменяла покров, а возница-ломовик бесцеремонно сидел на крышке одного из гробов.

Усталые, измученные чины сыскной полиции и следователь с утра не выходили с места обыска и ничего не ели; они решили покончить прежде со всеми формальностями, протоколами и описями.

Было хмурое пасмурное утро, каких много в петербургском мае. Угрюмо выглядывали неприветливые болота Горячего поля, и без того представляющего мрачную, печальную картину мертвой пустоты. В такую пасмурную погоду кущи Горячего поля даже на заставных бродяжек наводят тоску и уныние. Но это утро особенно было печально для бродяжек. Пузан Мурманский прощался со своей подругой Маланьей, которая не пережила минувшей зимы и умирала. Умирала она, собственно, давно уже, еще с прошлой осени, когда кашель душил ее целыми ночами, но теперь, видимо, пришел конец. Холодная зима, проведенная в куще у пяти бугорков, и мокрая весна окончательно подорвали силы Маланьи, которая два месяца не могла уже вставать со своего соломенного ложа. Несмотря на свои 27 лет, Маланья считалась старушкой и сама сознавалась, что ей «пора уже умирать», но смерть долго не приходила, хотя надежды на выздоровление не было никакой. Она только связывала руки бедному Пузану, ухаживавшему за нею с полным самоотвержением. Всему бывает конец, пришел конец и Маланьиной болезни. Она в эту ночь раза три отходила. Обрадованный Пузан спешил накрыть ее рогожей, заменявшей саван, и принимался читать «Господи, очисти грехи наша, Владыко, прости беззакония наша», как вдруг Маланья поднималась, сбрасывала рогожу и, испуганно смотря на Пузана, спрашивала:

– Никак ты меня отчитываешь?!

– Отчитываю, Малашка, да помирай же ты Христа ради, извела меня всего!

– Пузан, – вдруг взмолилась Маланья, – свези ты меня в больницу!

– Эка, надумала, да как же я повезу? Меня заберут, я не могу выходить за полосу [1] Черта облавы. – Примеч. автора. , а у тебя паспорта нет! Иди сама, коли можешь!

Маланья горько усмехнулась и упала на солому. Наконец, под утро больная в четвертый и последний раз стала отходить. Она потянулась, захрипела, тупо уставила потухшие глаза на Пузана и несколько раз отрывисто вздохнула.