Николай Животов - Убийца

– Я не знаю, кому вернуть; посыльный принес и ушел.

– В таком случае, отправьте цветы на могилу моего мужа.

– Это можно, но почему же вы не хотите оставить их у себя?

– Не могу. Моя совесть не позволяет мне этого! Подумайте, я – убийца и буду принимать букеты!! После этого где же справедливость?! Тогда и Макарке-душегубу нужно поднести лавровый венок! О! Как вы гуманно обращаетесь со мной, как незаслуженно вы снисходительны к преступникам.

Смотритель ушел, а Елена Никитишна упала на колени и долго молилась. Неожиданное подношение растравило ее наболевшие раны и причинило ей новые душевные муки. Она ясно видела всю глубину своего падения, всю грязь своего гнусного преступления и наряду с этим доброе отношение к ней сограждан, на которое она не имеет никакого права. Она потеряла мужа, семью, покой, молодость, потеряла церковное утешение, общение с небом, но… теперь оказывается, что она потеряла еще любовь и уважение сограждан, потеряла право на общение с ними!

И еще новые нравственные пытки пришлось переживать Елене Никитишне… Она урод в семье саратовцев, она опозорила их честное имя, а они, вместо проклятий, шлют ей цветы, подносят адрес! Да ведь они не знают!! А узнают, проклянут! Господи, хоть бы скорее, скорее! Долго ли еще все это будет продолжаться!

Смотритель тюрьмы немедленно донес председателю суда о непринятом букете и изложил сущность своего разговора с арестанткой. Председатель только что отпустил странную делегацию и беседовал с прокурором. Сыщик Петров производил розыски Макарки в Саратове, но без видных результатов. Из Петербурга была телеграмма, что в лице зятя Петухова, Куликова, сильно подозревается Макарка, но этот Куликов бежал и, следовательно, розыски остаются по-прежнему в неопределенном положении.

– Что же нам делать с Коркиной? Общественное мнение возбуждено, арестантка сделалась предметом общего внимания, а, между тем, если ждать розысков Макарки, могут пройти годы, – произнес задумчиво председатель.

– Необходимо, как мы раньше полагали, выделить дело Смулева из всех других дел Макарки и судить одну Коркину.

– Но ведь Макарка уличен и, как сообщает прокурор петербургского суда, имеются веские улики.

– Последняя телеграмма гласит о побеге Макарки. Значит, ждать нечего. Я сегодня же могу представить в судебную палату обвинительный акт против Коркиной, и на днях мы заслушаем дело.

– Но ведь следователь представил дело к прекращению? Не лучше ли, в самом деле, освободить ее? Короче!..

– А чем мы рискуем, передав дело присяжным заседателям? Пусть оправдывают, по крайней мере, меньше толков и разговоров.

– Это так-то, так… Да и сама Коркина просит суда. Ну, отсылайте скорее обвинительный акт. Надо сбросить это дело с плеч.

Прокурор принял все меры к тому, чтобы как можно скорее назначить дело к слушанию. И действительно: на четвертый день после истории с букетом Коркиной вручили копию с обвинительного акта, а на шестой дело было назначено слушание.

В обвинительном акте говорилось, что Коркина дала лично или через посредника согласие Макарке-душегубу на убийство своего мужа, Смулева, и после совершения преступления скрыла следы его от правосудия. Мотивировка обвинения была очень слаба; свидетельские показания почти вовсе не приводились, и единственной уликой выставлялся тот факт, что труп убитого был найден по собственному указанию Коркиной.

«Значит, – утверждал обвинитель, – она знала, где лежат следы преступления, и молчала восемь-девять лет, пока совесть не заставила ее говорить. Если бы она действительно была невинна, как стараются установить некоторые свидетели из числа ее родственников, то ей нечего было бы молчать столько лет. В деле имеются указания, что только шантаж одного петербургского мошенника, в котором подозревают Макарку-душегуба, заставил Коркину принести повинную, а вовсе не сердечные побуждения проснувшейся совести, как уверяет теперь подсудимая. Вообще, в этом темном деле, осложнившемся отсутствием главного виновника и смертью главного сообщника, есть много невыясненного, запутанного, но тем не менее причастность к преступному сговору жены покойного Смулева представляется доказанной, а потому и на основании таких-то статей жена петербургского купца Елена Никитишна Коркина, по первому мужу Смулева, предается суду саратовского окружного суда с участием присяжных заседателей».

Долго Елена Никитишна читала и перелистывала этот короткий обвинительный акт. Она сама гораздо строже обвиняла себя и добровольно готова была принять самую строгую кару, но когда представитель коронного правосудия сурово, лаконично и жестоко бросил ей в лицо обвинение в убийстве как сообщнице Макарки-душегуба, в ней зашевелилось чувство проснувшейся гордости:

– Нет, я не сообщница Макарки! Будь проклят этот душегуб! Я виновна, как попустительница, я виновна в смерти Смулева, как и в сумасшествии Коркина, но я не искала их гибели, я не входила в сговоры с Макаркою, я не знаю и не хочу знать его! Прокурор не имеет права ставить мое имя рядом с Макаркою! Я не хочу этого! Я пойду в каторгу, я непременно хочу идти на каторжные работы, но не как сообщница Макарки, не вместе с ним! Боже сохрани! Неужели можно прокурору подозревать честных людей в лжесвидетельстве потому только, что они мои родственники, и вместо этого выдвигать неопределенное обвинение в какой-то сопричастности?! Скажи прямо, в чем ты меня обвиняешь, что я сделала, а не говори: «какая-то сопричастность». Нет я не сообщница Макарки!.. Я кричать буду!.. За что же у меня хотят отнять и это последнее утешение! Боже, боже, долго ли будут терзать меня! Неужели так трудно отправить человека в каторгу, если он сам того просит?! Разве нужно для этого оклеветать, опозорить человека?!

Но ведь я сама просила обвинения, вспоминалось ей. Может быть, в самом деле, иначе нельзя? Что же лучше: выйти оправданной или оклеветанной и обвиненной.

Так Елена Никитишна не ставила еще вопроса. Она не предполагала, что обвинительный вердикт требует непременно ее сообщничества с Макаркой, она полагала, что каторга не находится в связи с потерею доброго имени и чести; ей думалось, что можно сделать ошибку, принять за эту ошибку каторжные работы и все-таки остаться честным человеком, даже еще более честным, чем тот, который сделал ошибку и уклонился от каторги. Только теперь из обвинительного акта она поняла, что это не так! Ей нужно признать себя сообщницей, пособником Макарки, нужно признать, что она искала смерти Смулева, искала случая убить своего мужа, убить для того, чтобы получить свободу и жить с любовником!

– Господи! Да зачем им это нужно?! Я не могу, не могу примириться с этим! Я не могу лгать, клеветать на себя! Я говорю им, как все происходило, говорю, что я прошу за это каторгу! За это, а не за то, что пишет прокурор. Того я не могла никогда сделать, никогда! Вот пусть судят меня за то, что имела любовника при живом муже, за то, что я выслушала позорное предложение моего любовника и по выздоровлении вместо того, чтобы выдать Серикова властям, разрыть немедленно холм, я позволила себя уговорить молчать и ждать, я поверила рассказу о мнимой гибели мужа на «Свифте». Вот мои преступления, достойные каторги! Вполне достойные каторги! Вполне достойные! Сошлите меня, повесьте, отрубите голову, что хотите сделайте, но только не это! А клеветать на меня, называть сообщницей Макарки, называть мужеубийцей по расчету, приписывать мне тайные сговоры с душегубом я не позволю! Ни за что!!