Николай Животов - Убийца

– Доктор, ради бога, скажите, спасен ли он?

– Еще ничего нельзя сказать. Кризис миновал, но может повториться! Больному нужен полный покой, – отвечал другой голос, незнакомый.

Чья-то рука стала измерять его пульс. Тимофей Тимофеевич открыл глаза. У кровати стоял Павлов. Глаза старика засветились радостным огнем, слабое сердце учащенно забилось, но язык по-прежнему не повиновался. Он хотел бы закричать от радости, рассказать все другу, спросить у него про Ганю и не мог, не мог даже жестами объясниться! А Павлов схватил его руку и стал покрывать ее поцелуями.

– Дорогой Тимофей Тимофеевич, вы спасены, Ганя тоже, злодей пойман, закован в цепи.

Глаза старика загорелись.

– Не волнуйте больного, не говорите, – остановил доктор, – вы можете убить его.

И обращаясь к больному, доктор прибавил:

– Старайтесь не думать ни о чем и засните: вам нужно укрепить силы, иначе болезнь затянется. Я обещаю вам через неделю полное выздоровление, если вы будете меня слушаться.

Глаза старика забегали, заморгали, и на них появились слезинки. Это были слезы благодарности, слезы радости. Такие слезы не убивают больного, но доктор все-таки погрозил Павлову пальцем.

– Я говорил, что вам нельзя входить!

– Ну, спите, спите, завтра мы опять придем к вам, – прибавил доктор и вышел вместе с Павловым из комнаты, оставив у кровати сестру милосердия.

Они перешли в соседнюю палату, где лежала Ганя.

Положение молодой женщины было также серьезное. Она преждевременно разрешилась мертвым младенцем, и ее со слабыми признаками жизни подняли в коридор и отправили в больницу. Все это, вместе со страшнейшим нервным потрясением и несколькими ушибами от ударов злодея и падения, довело женщину до полного истощения сил. Доктора боялись за нее не меньше чем за отца.

На кровати с белоснежным бельем Ганя лежала с распущенными волосами, искаженным страданиями лицом и походила на живые мощи, что в гроб краше кладут. Ни протеста, ни стона, ни ропота или жалобы никто от нее не слышал. За последний год она так привыкла к страданиям физическим и нравственным, что ничто уже не пугало, не удивляло и не приводило ее в отчаяние. Силы только подчас покидали ее, и теперь вот она находилась между жизнью и смертью, почти не проявляя сознания. Когда Павлов вошел в комнату и увидел лежавшую Ганю, он обратился к доктору с вопросом:

– А где же дочь Петухова?

– Вот, – указал доктор на больную.

– Нет, вы ошибаетесь! Это не она! Я ведь знаю Агафью Петухову!

– У нас только одна Агафья Петухова, вот эта, – пожал плечами доктор.

Павлов не видел Гани со времени ее замужества и, хотя слышал о пережитых ею невзгодах, но ему в голову не приходило, чтобы двадцатилетняя женщина могла так измениться! Пожелтевшая кожа обтягивала скулы и лобную кость, заострившийся нос вытянулся, рот сделался большим без губ, округленный подбородок исчез. Даже от густой русой косы остались жидкие космы.

– Ганя, Ганя, неужели это ты? – простонал Павлов.

Все время Павлов мечтал встретить красавицу-девушку, которой он любовался, когда она была девочкой, и вдруг перед ним сухая, тощая, полуживая женщина, лет сорока… Даже следа от прежней Гани не осталось.

Больная услышала свое имя и открыла глаза. Увидев Павлова, она сделала усилие улыбнуться и приподняла свою костлявую руку.

– Здравствуйте, Дмитрий Ильич, – прошептала она, – не узнаете?

И опять болезненная улыбка искривила ее лицо. Павлов бросился к руке и страстно прижал ее к губам.

– Агафья Тимофеевна, неужели вы столько вытерпели?! О! О! Как вы страдали!!

– Отец что? – прошептала она.

– Сейчас я от него; поправляется, а вы как себя чувствуете?

– Пло-хо, Дмитрий Ильич, верно Бог услышал мои молитвы, умираю!

– Ганя, ангел мой, не говори этого, – зарыдал не вытерпевший Павлов и упал к ее ногам.

Доктор оттащил его и сердито произнес:

– Как вам не стыдно! Вы не думаете о том, что делаете!

– Ганя, я не могу больше скрывать свои чувства; я люблю тебя теперь больше, чем прежде! Ты несчастна, ты страдаешь, но я вырву тебя из когтей зверя! Он пойман, его скоро казнят, отдайте мне вашу руку! Я сумею сделать вас счастливой, я заглажу, залечу ваши раны…

Ганя уставила на него удивленные глаза. Она не ожидала этого признания, особенно в такую роковую минуту. Павлов всегда нравился ей, но она ни разу мысленно не представляла его своим женихом, хотя Степанов часто делал прозрачные намеки. В эту минуту, когда она ждала, как великого счастья, смерти, признание в любви казалось ей каким-то чудовищным фарсом. Но достаточно было взглянуть на Павлова, чтобы понять, что ему не до шуток. Слова вырывались у него из глубины души и звучали такой болью, что даже доктор отошел и, покачав головой, вышел совсем из комнаты.

Павлов, рыдая, опустился на колени около кровати и не мог оторвать глаз от страдальческого лица своей возлюбленной. Только теперь он ясно понял, как глубоко у него чувство любви, сострадания и уважения к «жене каторжника»! Он сам не подозревал даже, что преступное увлечение чужой женой пустило в его сердце такие глубокие корни! Эта страшная перемена в Гане, превращение красавицы в старушку не только не ослабило, но усилило еще его привязанность. Долго любовался он дорогими чертами мученического лица и видел, что присутствие его влияет благотворно на больную.

У нее появилось отражение того примирения с жизнью, которое обусловливается душевным покоем, столь дорогим и необходимым в теперешнем ее положении. То, чего не могла достигнуть никакими медикаментами врачебная наука, достигалось этой безмолвной сценой. Ганя не давала себе отчета в происходившем, но чувствовала, что ей стало лучше. «Хорошо» было и Павлову, тоже порядочно измучившемуся за последнее время.

Ганя первая прервала молчание:

– Как отец, скажите мне правду?

– Клянусь вам, ему лучше, хоть он и слаб. Я попрошу доктора, чтобы снесли вашу кровать в его комнату.

– Ах, пожалуйста, умоляю вас!

– Это будет лучшее лекарство для вас обоих. А я не покину вас больше ни на минуту. Ганя, Ганя, позвольте мне называть вас так, позвольте говорить вам «ты», ведь вы теперь свободная вдова! Каторжник – самозванец, сделавшийся вашим палачом, а не муж, и он попал в руки правосудия. Он даст ответ за все свои злодеяния!

Ганя с благодарностью посмотрела на своего друга и ласково кивнула ему головой. В эту минуту вошел доктор.

– У нас к вам просьба, – обратился к нему Павлов, – разрешите вне правил перенести кровать больной дочери к отцу и примите меня бессменной сиделкой.

Доктор улыбнулся.

– Это вне всяких правил, но я вижу, что лучшего лекарства моим больным трудно придумать! Извольте, я разрешаю, хотя рискую получить выговор от главного врача.