Николай Животов - Убийца

– Так! Ну, теперь не уйдет!

– Ой, смотрите, не рано ли хвалитесь! – прошептал Макарка.

Карета тронулась. Густерин проводил ее взглядом и тихо пошел в кабинет. Он чувствовал усталость. Утомила его эта постоянная тревога за Макарку. С той минуты, как злодей скрылся в своей квартире, Густерин не имел покоя ни днем, ни ночью. А теперь, когда тот в его руках, он тревожится за целость душегуба.

– Не придумаешь ведь, что он может выкинуть!

Густерин приказал подать одеваться и заложить коляску. Он решил проехаться по островам и оттуда обедать к Елисееву. Нужно немного развлечься, дать отдохнуть нервам.

Все готово. Экипаж у подъезда. Густерин, довольный собой и предстоящей прогулкой, застегивал перчатку и отдавал последние приказания швейцару, как вдруг к подъезду вскачь подъехал на извозчике Петров. Один вид его говорил, что произошло нечто неожиданное, экстраординарное. У Густерина даже сердце замерло.

– Макарка бежал? – закричал он, не давая Петрову произнести ни слова.

– Имею честь доложить вашему превосходительству…

– Да говорите же убежал или нет? – топнул ногой Густерин.

– Никак нет. Позвольте доложить…

– Ну, теперь докладывайте. Уф, отлегло!

– Подлец Макарка в то время, как стоял здесь на дворе около кареты, успел отвинтить гайку колеса. Едва мы проехали сажен двести, как колесо отвалилось, карета упала на бок. Раньше, чем поняли, в чем дело, Макарка был уже на улице и скрылся в воротах дома. Мы все бросились за ним. Он успел вскочить на каретный сарай и отчаянным прыжком очутился на другом дворе. Еще момент, и он скрылся бы из нашего вида, но жандарм выстрелил, и Макарка, обливаясь кровью, упал. Тут его схватили.

– Рана тяжелая?

– Врач еще не осматривал. Я поехал доложить вам.

– Благодарю. Поедемте вместе.

– Не подстрели его жандарм, наверное, скрылся бы…

– Пожалуй. Одеть его в арестантскую одежду мы не имели права, а в своем туалете он ушел бы. Что за дерзкий злодей?! Днем, в центре города, пытался уйти от четырех конвойных!

– Скажите лучше – ушел!

– Как вы могли выпустить его из кареты?

– Он ударил в висок агента, так что тот кубарем выкатился, а он через него.

– Негодяй! Агент оправился?

– Да, через несколько минут пришел в себя.

Они подъехали к дому, куда вбежал Макарка. У ворот стояла густая толпа. Все знали уже о происшедшем.

– Где он? – спросил Густерин.

– Сейчас отправили в Обуховскую больницу. Рана очень серьезна; пуля засела в позвоночнике.

– Почему в Обуховскую? Там он может уйти! Немедленно нарядите шесть агентов, не отходите от постели, – горячился Густерин, – этот арестант и с пулей в груди уйдет!

– Поедете в Обуховскую?

– Разумеется! Скорее пошлите туда агентов, дайте знать следователю.

– Вероятно, следователя известили.

– Карету, скорее карету, едемте!

И Густерин, забыв скачки, обед, отдых, помчался в Обуховскую больницу.

Одновременно с ним подъехал следователь.

– Арестант тут? – спросил Густерин дежурного врача.

– Здесь.

– Раненый?

– Да.

– Где он лежит?

– В шестой палате. Он очень опасен. Сейчас будет консилиум.

– Славу богу, – произнес облегченно Густерин, – не ушел! Теперь придется самому дежурить до выздоровления, а то опять упустят!

– Мало надежды на выздоровление, – произнес дежурный врач.

– Вы не знаете этой чудовищной натуры! Он выживет! Это не простой смертный!

– Едва ли. А впрочем…

– Можно пройти к нему?

– Вам, разумеется, можно. Пожалуйте, я проведу.

Павлов с Петуховым и Ганей были встречены единоверцами Москвы с распростертыми объятиями. Павлова принимали как своего будущего сочлена, решившегося покинуть раскол, а Петухов давно пользовался общим уважением, и его семейное горе вызывало искреннее сочувствие в Москве. Когда дошли известия об отравлении Макаркой-душегубом своего тестя, в единоверческой церкви было отслужено молебствие о выздоровлении раба Божия Тимофея. Не удивительно, что с приездом в Москву дорогих гостей окружили нежными заботами и попечением. Здоровье Петухова и Гани быстро поправлялось, хотя печать пережитого легла на них неизгладимо! Прежней бодрости духа, крепости, нравственной силы и радостного отношения к жизни не могло уже быть, когда эта жизнь дала им столько горьких и совершенно беспричинных кар! Тимофей Тимофеевич, доживший до глубокой старости, не подозревал даже, что без всякой вины или преступления можно получить столько горя, страданий и ужаса! А Ганя, та даже не верила в существование на земле беспричинного зла; ей казалось, что если иногда бывают страдания людей, то непременно по их собственной вине. В своей наивной простоте она не подозревала, что люди могут губить ближних только потому, что они злы, завистливы, жестоки. Потому-то она так храбро пошла, еще девушкой, к Куликову просить его отказаться от ее руки! Она была уверена, что этого визита будет совершенно достаточно для устранения всех возникших недоразумений. Увы! Один год жизни разбил все ее иллюзии и дал ей такой жизненный опыт, что самая жизнь потеряла в ее глазах половину своей прелести. И стоит ли, в самом деле, жить на земле, где могут существовать подобные Макарки-душегубы и где люди живут только для того, чтобы страдать и заставлять страдать других?!

«А Павлов?.. – приходило ей на ум. – Разве он тоже такой? Отчего он не явился раньше Куликова? Может ли она теперь сделаться не только его, но, вообще, чьей-либо женой?» – Этот вопрос оставался у нее неразрешенным, несмотря на всю трогательную заботу Павлова.

Они остановились у родственников Павлова, где сам он провел свое детство и отрочество, и потому семейство Полониных относилось к Павлову как к своему близкому человеку, а Ганю лелеяли, как его невесту. Петухов и дочь нашли здесь действительно ту тихую гавань, в которой так нуждались после ужасной пережитой бури, едва не стоившей им жизни.

Одно только беспокоило их – как там Макарка?! Неужели он бежал или сумел оправдаться? Степанов писал им почти каждый день, но редко упоминал о Макарке и то как-то неопределенно. Павлов пробовал писать Д. И. Густерину, усердно прося почтить его уведомлением, но управление сыскной полиции не входит с частными лицами в переписку, и потому ответа он не получил. Между тем, у него было в Москве и другое важное дело – переход в единоверие. Это дело требовало религиозного сосредоточения, подготовки и соблюдения разных формальностей, тогда как Макарка и Ганя не выходили у него из головы.

Семейство Полониных состояло из стариков – мужа и жены, людей очень зажиточных, ничем не занятых и посвящавших все свое время дому и церкви; они никуда не ходили, кроме своего приходского храма, и невольно влекли за собой своих гостей. Петухов, Ганя и Павлов не стали пропускать почти ни одной службы. В их жизни наступил период религиозного увлечения. Благочестивые сами по себе, они никогда прежде не увлекались делами веры и религии. Вот это-то «равнодушие» к церкви, – как выражался Полонин, – они и приняли за причину всех их бедствий.