Буало-Нарсежак - Любимец зрителей. Полное собрание сочинений. Том 9

Привычным жестом Ингрид потрепала меня по щеке.

— Да, доктор, — сказала она. — Вы — великий логик.

Она закурила и принялась расхаживать по комнате, затем остановилась передо мной.

— Эта мысль не приходила тебе раньше?

— Ни разу. Меня осенило во время нашего разговора.

— А! Видишь, как я нужна тебе… теперь-то, полагаю, расспросишь мать.

— Конечно.

— Послушай. Не говори мне, что это будет нелегко… Иногда мне кажется, что ты ее боишься. Ты не обязан спорить с матерью. Просто задашь вопрос, было письмо или нет.

— И это будет означать: жив отец или мертв.

— Да, получается, что так.

Ингрид была права; иногда я действительно боялся собственную мать. Этот страх возник давно, из животного чувства неудовлетворенности, о котором я тебе уже говорил. Я никогда не держал во рту материнской груди. Малыш, которого вскармливают из соски, похож на отбившееся от стада животное, ему разве что не дают околеть.

Я выждал, когда мать останется одна. Обычно после обеда тетя уходила к своим растениям, а Клер, слегка осоловевшая от транквилизаторов, которые я ей прописал, ненадолго засыпала. Я увидел мать, сидевшую в гостиной с корзинкой для рукоделья. Ее спицы мелькали с такой скоростью, что казалось, она вяжет изделие из света. Я уселся напротив нее.

— Я не помешаю?

Мать окинула меня прицельным взглядом из-под очков.

— Ты у себя дома.

Чтобы выиграть время, я проявил показной интерес к ее работе.

— Как красиво! Что ты вяжешь?

— Сам видишь. Свитер.

— Для кого?

— Да для тебя же. Может быть, ты забыл, но зимы здесь зачастую суровые.

— Что? Ты надеешься меня удержать?

Я опешил, и краска гнева тотчас бросилась мне в лицо.

— О! — мстительно произнесла она. — Я никогда никого не держала.

Я принял мяч на лету.

— Даже папу. Я должен поговорить с тобой о нем.

Мать приподняла голову, готовая дать отпор, но ее пальцы продолжали двигаться сами по себе, как хорошо вышколенные рабы.

— Он не оставил тебе перед уходом письма?

— Ничего подобного. Он слишком спешил к этой особе.

— Какой особе?

— Ну, той, с которой встречался на болоте. Как будто такие вещи могут пройти незамеченными! Ты тоже так считаешь, мой бедный малыш. В твоем возрасте это еще… Словом, я надеюсь, что ты знаешь, что делаешь, хотя…

Мне следовало догадаться раньше. Мать была в курсе всего. Но каким образом? Кто ей донес? Неужели за мной следили из-за каждого дерева, из-за каждой ограды, каждого пучка камыша?

— Речь не обо мне, а о папе, — отрезал я. — Он умер.

На сей раз ее руки замерли. Мать посмотрела на меня в упор, не выказывая ни малейшего волнения.

— Я этому не верю, — сказала она. — Такие люди, как он, живут долго, заставляя страдать других. Кто тебе сообщил?

— Не важно. Просто я знаю.

Мать вновь принялась вязать, теперь уже медленно, с остановками. Глядя на свитер в зачаточном состоянии, который терзали ее спицы, она спросила:

— Где он похоронен?

— Понятия не имею.

— Тебя вызывали в полицию?

— Нет.

Я не мог показать ей билеты, потому что не имел права выдавать Франсуазу Хинкль, так же как не мог дать прочесть такое пылкое и отчаянное письмо отца. Я не был настолько злым.

— Короче говоря, — продолжала мать, — ты ничего не знаешь, это лишь предположения.

— Я делаю выводы.

— А! Вы слышите: он делает выводы. Мой сын делает выводы.

Мать смеялась, уткнувшись носом в свой клубок шерсти, так как ее учили смеяться вежливо.

— До чего же ты бываешь наивным, — продолжала она. — Это немыслимо: доктор медицинских наук, и такой олух. Ты знаешь, почему я молчала? Потому что я уверена, что он скоро вернется. Через несколько недель эта женщина ему надоест, как мы ему надоели… Да, мы! О! Слушай, я ведь могу тебе сказать… Возможно, это откроет тебе глаза… Мы были тремя девушками на выданье, и отец спешил нас пристроить. Поэтому Рауль оказался желанным гостем, можешь себе представить. Он влюбился во всех трех сразу… чуть было не женился на бедной Антуанетте, а потом остановился на мне. Но Елизабет ему тоже очень нравилась.

Мать прижала вязанье к груди и закрыла глаза.

— Мы невероятно ревновали друг к другу, — произнесла она сквозь зубы.

— И все же вы очень любили друг друга.

Она бросила на меня сердитый взгляд.

— Одно другому не мешает.

Мать утерла веки полой недовязанного свитера.

— Когда мы с твоей тетей ругаемся, — продолжала она, — а такое случается, — она дает мне понять, что, если бы захотела, Рауль был бы ее любовником. Мы все еще обвиняем друг друга, как ненормальные. После стольких лет!..

Сделав невероятное, как я почувствовал, усилие над собой, мать принялась считать свои петли. Я же тем временем представил себе трех сестер, никогда не теряющих бдительности, постоянно шпионящих друг за другом, не спуская при этом глаз с моего отца. Это было ужасно. Тем более… Мне нечего от тебя скрывать… Тем более я был почти обязан спросить себя, не одна ли из них убила моего бедного отца… Кто же именно? А может быть, даже обе? Я приблизился к истине, блуждая впотьмах… Я был совсем рядом, уже почти прикасаясь к ней. Чтобы приподнять край покрывала повыше, я спросил:

— А если бы он вернулся, что бы вы стали делать?

— Ничего, — сказала мать.

— Ты бы его простила?

Она молча пожала плечами. Я продолжал настаивать.

— Ведь вы же с тетей — примерные христианки.

Мать приосанилась и, сдвинув очки на лоб, устало откинулась на спинку кресла. Неожиданно она показалась мне очень спокойной.

— Видишь ли, милый, — тихо сказала она, — я всегда верила в то, чему учит Евангелие. Христос изведал все страдания, это так. За исключением одного: супружеской измены. Я знаю, что это такое… А теперь оставь меня и никогда больше не говори мне о нем.

— Прости, мама. Но допустим, он вернется. Что тогда?

— Что тогда? Да ничего. Я его не увижу. Я не стану с ним общаться. С призраками не разговаривают.

Она снова взялась за работу, а я тихо удалился. В тот день я отправился на болото с тяжелым сердцем. Поставь себя на мое место. Мне приходилось лечить гнойные раны. Но та, из которой только что у меня на глазах сочилась кровь, была самой жуткой из всех.

Я вел лодку куда глаза глядят. Мой опрокинутый силуэт вырисовывался в воде: сумрачный гребец, повторявший за мной все движения, словно в насмешку. Как он был прав! Что я делал в Керрареке? Мое призвание — не вершить правосудие, а облегчать людям боль; я же, возможно, вызывал новые страдания. Говорят, что скорпион, которого бросают в центр огненного круга, пронзает себя жалом и умирает. Я тоже находился посреди огненного круга. Единственным выходом было уехать. Немедленно. В Бейрут, в Чили, куда угодно.

Я попал, видимо, в старое русло с мертвой водой, где ласточки носились над самой водой, навстречу друг другу. Внезапно меня окликнул чей-то голос: