Буало-Нарсежак - Любимец зрителей. Полное собрание сочинений. Том 9

— Как доехал, мой мальчик?

К моему удивлению, она выглядела взволнованной. Ее серые глаза смотрели на меня с такой заботой, что я был тронут. Но я похож на нее: терпеть не могу выдавать свои чувства. Я тут же повернулся к тетушке, которая осмотрела меня с ног до головы, придерживая за плечи, и сказала:

— Бедный Дени, не знаю, как тебя кормили в Тонкине, но выглядишь ты неважно. Придется тобой заняться.

Тут Клер бросилась мне на шею. Фушар нисколько не преувеличивал. Потрясающая девушка, соблазнительная, цветущая. Но вела она себя, как ребенок: скакала передо мной на одной ножке, когда мы шли в гостиную. Напрасно славная Эжени бранила ее: «Веди себя прилично, не то я рассержусь!» Клер лишь напевала и делала вид, будто играет в классики на черно-белом полу вестибюля. Мать взяла меня под руку.

— Она возбуждена… Не смотри на нее. Скоро успокоится… Фушар тебе рассказал?

— Да. Я был потрясен.

— Мы как раз собирались тебе сообщить через вашу миссию в Париже. Какое совпадение! Но почему ты вернулся во Францию?

— Чтобы подлечиться. Я схватил амебиаз.

— Это опасно?

— Шутить с этим не стоит. Да вы не беспокойтесь. Как идут поиски?

Мать вдруг остановилась.

— Какие поиски? Уж не воображаешь ли ты, что я буду за ним бегать?

— Он ничего не оставил? Даже записку?

— Ничего.

— И ничего не взял с собой?

— Нет.

— А вдруг с ним что-то случилось? Может, ему стало дурно. Потерял сознание и свалился в болото.

— Не выдумывай! Такой крепкий мужчина, как он!

— Так или иначе, но нам придется предупредить полицию.

— Только не это! Чтобы вся округа о нас судачила!

— Но ведь если он вскоре не объявится, Бог знает что о нас подумают.

Тетка, которая все время шла впереди, обернулась к нам.

— Вы говорите о Рауле, — сказала она. — По-моему, он сбежал. Клер вот частенько убегает. От кого она могла это унаследовать, если не от отца?

— Прошу тебя, — взмолилась матушка.

— Ладно, ладно. По-вашему, я всегда не права. Держу пари, Дени с утра ничего не ел.

— Мне и не хочется, — заверил я.

— У него амебы, — пояснила матушка.

Тетка усмехнулась.

— Все, что ему нужно, — это хорошее глистогонное. Чашечка Sanguisorba officinalis перед сном. Если бы вы только меня послушали!

Я сразу узнал запах гостиной — запах старой обивки и мастики. Мне показалось, что я вхожу в картину Рембрандта: игра света и тени. Комнату пересекал солнечный луч, пробившийся сквозь неплотно прикрытые ставни. Там и сям на старинной мебели видны были отблески света. А на стенах угадывались полотна: мундиры, рука, сжатая на эфесе шпаги, половина напудренного лица… Наш музей. В тишине я вдруг отчетливо услышал жужжание мухи. И знаешь, этот звук… мне пришлось присесть. Сразу вспомнились суда с горами трупов… Я с трудом перевел дыхание.

— Да ты совсем выбился из сил, мой мальчик, — сказала матушка.

— Извини. Это все дорога. Мне очень жаль. Я бы, пожалуй, соснул.

— Идем. Комната для гостей уже готова. А вечером вернешься в свою. Эжени ее прибирет.

Квартет довел меня до второго этажа. Голубая комната. Приветливый дневной свет. Тетушка задернула шторы.

— Если что-нибудь понадобится, вот звонок.

И впрямь рядом с кроватью на стене, словно в пьесе Лабиша, висела лента от звонка.

Я давно забыл про нее. «Боинг» компании «Эр Франс» заставил меня пересечь не только пространство, но и время. Я приземлился в другом столетии. На столике стоял стакан, графин с водой и сахарница. Кровать с балдахином принадлежала еще моему деду. Вандейский шкаф мы унаследовали от кого-то другого — может, от Антуана де ла Жоливери. А шезлонг… Короче, все здесь было историческим и дико скрипело: двери, полы, матрац, когда я на него улегся. Я с ног валился от усталости и при этом чувствовал, что не сомкну глаз. Меня трясло от возбуждения, и я никак не мог взять себя в руки. Меня, будто перепуганное животное, лишившееся привычной среды и утратившее ориентиры, снедала тревога. Лучше бы я сразу поехал в Шательгийон. Мне нужен был переход. И что теперь станется со мною — рядом с матерью, с ее застарелыми обидами, теткой, с ее дикими причудами, и сестрицей, живущей в выдуманном мире?

Я посмотрел на свои руки: их била нервная дрожь. Бедные труженицы, привыкшие колоть, резать и шить по живому, они не могли свыкнуться с неожиданной праздностью. Долго ли нам с ними суждено мыкаться без дела? Но разве в Керрареке хоть кто-нибудь приносил пользу? Поначалу, чтобы заглушить тревогу, я говорил себе: «Отец вот-вот вернется». Но что, если ему в конце концов прискучило переделывать одни и те же пустые дела, пережевывать одни и те же мысли? Лабриер может отвлечь на время. Возвращаешься в эти места и поддаешься их очарованию. Но когда они овладеют тобой до глубины души, тебя охватит тоска от этих сонных вод, вечно колеблемых камышей, таинственных голосов, вопрошающих, зачем ты живешь на свете и для чего ты здесь, среди птиц, рыб и цветов, которым от тебя ничего не надо…

Если ты и впрямь надумал написать обо мне роман, придется тебе приехать и провести здесь несколько летних месяцев.

Итак, я попытался соснуть, но тело, привыкшее к случайным ночлегам, не могло смириться с мягким матрацем, свежими простынями, благоухавшими лавандой, и мне все не удавалось принять удобное положение. К тому же теперь меня терзала мысль, что отец покончил с собой. Наконец я не выдержал, крадучись спустился вниз и пробрался в просторную комнату, служившую отцу мастерской, библиотекой и кабинетом. С одной стороны она выходила в коридор, по которому я и пришел, а с другой — в вестибюль. Мать и тетка, должно быть, сидели в необъятной кухне, откуда можно выйти прямо в огород. Ну а Клер…

Я решил, что займусь ею как можно скорее. Когда я готовился к отъезду в Таиланд, мне сказали: «Она немного отстает в развитии, но доктор Неделек считает, что это пройдет». Увлеченный своими замыслами, я ни о чем не спрашивал. Но теперь приходилось признать очевидное: состояние сестры гораздо хуже, чем я думал, а одиночество, в котором она живет, может ей только повредить. Ладно. Всему свое время. Сначала займемся отцом.

Я обошел всю комнату. Прямо на полу, лицом к стене, стояли картины — главным образом акварели; отец, всю жизнь рисовавший Лабриер, пытался передать приглушенный молочный свет — что-то среднее между небом и мечтой, и лишь с помощью акварели удавалось ему выразить то, что я назвал бы эманацией оболочки: вода, сгущавшаяся в болотную жижу, сочившаяся влагой почва, которой питается сомнительный народец — угри, саламандры и тритоны. Я не знаю, как лучше выразиться, чтобы ты понял, о чем речь. В Провансе камень — это камень. А здесь то, что кажется камнем, может обернуться лягушкой. Улавливаешь? Тогда представь, что ты давным-давно ходишь по лугам, где то и дело увязают ноги, а взгляд теряется в высоких колышущихся травах, где до твоего слуха доносится лишь завывание западного ветра на одной и той же ровной, пронзительной ноте, и подумай: не стал бы и ты в конце концов жить мечтами, не укрылся бы на ничейной полосе неясных стремлений, смутных неутоленных желаний, полузабытых разочарований? Я ясно это почувствовал, переходя от одной картины к другой — от ив к камышу, от камышей к скрюченным дубам и к соснам — и возвращаясь к тростникам, по пути, тысячекратно пройденному отцом в поисках неведомого и вечно ускользающего откровения. Я присел за письменный стол. Календарь все еще открыт на понедельнике. Выходит, они решили повременить, не стали тревожить соседей и знакомых. А сегодня пятница. Прошло четыре дня. Через четыре дня можно было бы заявить в полицию. Но я слишком устал, чтобы затевать расследование. Вызвать жандармов по телефону? Чтобы их машина переполошила всю округу и люди говорили: «Смотри-ка, не иначе как они едут в Керрарек». Мать бы мне этого не простила. Но что же делать?