Александр Грин - Синее привидение [Преступления Серебряного века. Том I]

Валентин Валентинович смотрел на незнакомца, так неожиданно подсевшего к нему и вступившего в разговор, не зная, что отвечать. Тот, не дожидаясь ответа, продолжал:

— Если вам, сударь, наше общество не по вкусу, как желаете — неволить не будем, а только видим мы, что сидите вы, господин, скучный, словно у вас горе или зазноба. Может, хотите размыкать и думаете — нечем? Так мы на этот самый счет… Или не желаете?

Лаленкову понравилось неожиданное и чуть-чуть жуткое предложение отправиться в какую-то еще неведомую ему чайную на Обводном, где вместо этого баловства (парень презрительно кивнул на чай) найдется кое-что получше. «А ведь я никогда не пробовал их напитков», — думал Лаленков, знакомясь с троими какими-то и вовсе уж подозрительными товарищами нового своего приятеля. «Только, должно быть, гадость… А, все равно!»

На улице к рассвету похолодало. Шли пешком, говорили мало. Спутники Лаленкова точно стеснялись, словно жалели, что взяли его с собой. А он и хотел бы заговорить с ними, да не знал, как и о чем.

— Далеко еще?

— Да, порядочно. Чайная-то за вокзалом.

— Сейчас, должно быть, часов пять.

— Больше, шестой.

И снова мерные, не в ногу, шаги по обмерзшему тротуару.

Первое впечатление было то же, что в «Ягоде». Только точно вошедшие сразу попали в «занавеску». Степенной публики здесь вовсе не было. Галдеж, дым, ругань и хриплая музыка странно поражали после предрассветного холода пустых улиц. Хозяин чайной встретил спутников Лаленкова по-приятельски, но на него покосился и чуть слышно спросил:

— А это что за птица?

— Катенька в гнездышке [2] Катенька в гнездышке — т. е. «сторублевка в бумажнике» (арго). , — отвечал тот самый, светлоглазый, что первый заговорил с Лаленковым. И хозяин сразу заулыбался, распахивая перед ними красную потрепанную портьеру. «Пароль, должно быть, ихний воровской, — подумал Валентин Валентинович и, оглядев комнату, усмехнулся: — Ну и местечко!»

Мебели всего и было, что ломберный стол да несколько облезлых венских стульев. Стены залитые, грязные, все в надписях и рисунках. И у стены, занимая добрую половину комнаты, стоял рояль. Лаленков взял аккорд. Рояль был расстроен донельзя.

Но уже, дребезжа стаканами, звероподобный хозяин вносил поднос, где в двух больших чайниках плескалась темно-красная, остро пахнущая жидкость.

Звонко и чисто пел какой-то оборванец, хрипло и нестройно вторила ему вся компания.

Первый глоток дурманящего напитка был ужасен. Но сразу как-то затуманилось сознание, действительность и выдумка слились в одно. Как очутилась на коленях у Лаленкова рябая какая-то девица, как он налил себе второй стакан отвратительной смеси?! Серый туман стал желтым, синим, лиловым, расплылся в узоры, завитушки, пятна, точно китайские ширмы.

Рыжеволосый хозяин сквозь туман глядел вызывающе и лукаво. Его лицо то скрывалось, то вновь становилось поразительно ясным и похожим на лицо фавна.

— Ты фавн, — сказал Лаленков, удивленно улыбаясь. — Первый раз тебя вижу. Ты хочешь денег — вот, бери!

Вытащив бумажник, достал две последние свои рублевки и протянул мужику. Но тот не брал и глядел в руки Лаленкову.

— Что ж, барин, скупеньки больно, сотенную разве разменять не прикажете?

Лаленкову вдруг стало весело. Этот фавн думает, что сторублевка настоящая. Что ж, пусть думает. Но сторублевки он не отдаст, ведь она Машина. Маша, Маша… слезы вдруг брызнули из глаз Валентина Валентиновича. «Зачем я здесь, среди них, ведь это оскорбление ее, солнечной, звездной, чудной!»

— Прочь, — крикнул он вдруг громко, так, что все обернулись. — Прочь! Сторублевка, да не для тебя, Машина она, неразменная. — И, криво надев цилиндр, качаясь, но гордо, ни на кого не глядя, он пошел к двери.

Плиты на тротуаре не гладко лежали, как всегда, а громоздились и пятились. Косые фонари качались по ветру; дома вдруг сдвигались, и надо было поворачиваться и обходить за версту. Мысли путались: «Маша… ах. Боже, бросила, погубила, стихи… Какие стихи?.. Почему в чайной дурманящие напитки продают фавны?.. Ах, обман, все обман… Черная карета!» Лаленков остановился и вздрогнул. Черная карета! Он прислушался. Легкий, легкий топот копыт становился все громче, и Лаленкову вдруг стало невыразимо страшно.

Сознание сразу просветлело — ну да, это Дворцовая площадь! Александровская колонна темнела на светающем небе. Синие облака, четко клубясь, плыли за ней, и ангел с крестом точно не благословлял, а грозил ему, Лаленкову. А там, над красной аркой, летели черные вздыбленные кони…

С треском упал и покатился цилиндр.

— Скорей, скорей, на лед, через лед!

Проскрипели деревянные ступени мостков. Лаленков оглянулся. Нет, поздно! Черная карета уже мчалась по набережной. Пламя вырывалось из ноздрей вороной четверки, пламя светило из окон. На козлах сидел рыжий фавн, улыбаясь хитро и хищно. Лаленков, как птица, отчаянно взмахнул руками и свернул с перехода, побежал вдоль по обледенелому снегу. Нет, поздно! Жаркое дыхание коней обдало его и больно ударило в бок тяжелое копыто.

Арестованный на месте убийства Андреев, после недолгого запирательства, рассказал, что он завлек убитого в чайную-притон, надеясь, напоив, выманить у него сторублевку. По словам Андреева, убийство произошло случайно. «Проследив убитого, он решил напасть на него на льду и обобрать, последний же оказал отчаянное сопротивление и защищался; грабитель, будто бы нечаянно, произвел убийство. При покойном найдена паспортная книжка на имя сына коллежского советника Лаленкова, бумажник с бонбоньерочной сторублевкой и письмами некоей Марии Борисовой, а также шестнадцать копеек медью».

Лиловая с белым английская чашка со звоном упала, обливая горячим шоколадом синее сукно пола и свежий лист только что развернутой газеты. Вошедшая на шум горничная всплеснула руками и с криком: «Марии Сергеевне дурно», — выбежала из комнаты.

Это случилось на четвертый месяц нашего с Бенедетто путешествия по северу Франции. Остановившись передохнуть несколько дней в Сюзанне, глухом речном городке, утром, насколько помню, десятого июля 1792 года, отправились мы вверх по речке Пюи, чтобы осмотреть окрестность, а при случае и попьянствовать где-нибудь в прибережном кабачке. Четырехместная, старая, но в полной исправности и легкая на подъем лодка была добыта нами у одного старого чудака, при обстоятельствах, имевших связь со всем, что произошло далее. Рыбак Джи, ее владелец, рослый старик с рыжей всклокоченной бородой, одетый всегда в синюю полосатую фуфайку, пахнущий крепчайшим каким-то табаком, долго нас расспрашивал, куда мы едем и зачем. Результатами своих расспросов он остался, по-видимому, не особенно доволен, но лодку все же дал, под непременным однако условием, что мы вернем ее не позже, как вечером в канун св. Августина, то есть послезавтра. Так как другой сколько-нибудь сносной лодки в Сюзанне не было, а продолжительного путешествия совершать мы не собирались, то и решили на условия старого Джи согласиться. Заплатив ему выговоренные 10 франков, уложили мы окорок ветчины, хлеб, полдюжины молодого, но уже порядочного местного вина и отправились совершать обещавшую быть славной речную прогулку.