Буало-Нарсежак - Солнце в руке. Полное собрание сочинений. Том 11

Проходят дни. Мы как-то уживаемся рядом в этом большом доме. Он еще больше похудел. Я тоже. Он следит за мной, так как мысль о яде пришла и ему тоже. Поскольку он не лишен проницательности, то понял, что если я, к примеру, приму изрядную дозу мышьяка, то письмо, лежащее у нотариуса, непременно обернется против него. Однако если ему удастся отравить меня медленно, постепенно, то такая смерть не покажется подозрительной. По крайней мере, так себе представляю я. Из чего и делаю вывод, что опасность исходит от него. И конечно же он догадывается, о чем я думаю. Он понимает и то, что я могу опередить его. Отсюда и постоянная «готовность», под надзором старухи, которая целиком занята ликвидацией предприятия «Роблен» и считает, что у нас те же заботы, что и у нее.

Я долго думала о разводе. Может, это самое простое? Поговорила об этом с Бернаром. Он не согласен. Утверждает, что скандал убьет его мать. Нет. На самом деле он не в состоянии развязаться со мной. Я пугаю его, но вместе с тем и необходима ему, так как для него самое главное теперь — это заставить меня сменить веру, или, проще, вернуть мне то, что он называет «разум». Его будто охватило бешенство. Он стал фанатиком своей религии правды. У него свои записи, свои аргументы, и прежде чем раскрыть их, он утверждает: «Это для твоего же блага, Кристина. Потому что я люблю тебя». Примеров можно привести великое множество. Вот хотя бы один, выбранный наобум (в его кабинете, перед завтраком):

— Возьмем, к примеру, ЛСД или подобные препараты, такие, как кетамин. Видишь, я хорошо подкован. Все они вызывают…

Он хотел сказать галлюцинации. Но Бернар знает, что это слово нельзя употреблять, если он не хочет, чтобы я ушла, хлопнув дверью. Поэтому продолжает в духе светской беседы:

— …состояния хорошо известной раздвоенности.

Я спокойно прерываю его:

— Я не была напичкана наркотиками.

— Нет, конечно же нет. Но ты ведь и не была в нормальном состоянии. Ты сама об этом писала, так или нет?

— Так. Но ты все истолковал по-своему. Потеряв кровь, я будто бы потеряла тело. Кровь — это нечто вроде старой одежды, от которой нужно избавиться, если хочешь владеть своим разумом.

Разум, душа — это те слова, которые заставляют его бледнеть от негодования. Я для него еретичка, «инакомыслящая». И ему не нужно прятать свое лицо в инквизиторский капюшон. Глаза его горят, хотя он и старается говорить самым спокойным голосом.

— Состояниями, подобными твоему, — терпеливо говорит он, — занимаются невропатологи. Существуют… заболевания нервной системы, сопровождающиеся теми же самыми эффектами. Я только что прочел в одной из твоих книг статью доктора Лукьяневича об «иллюзии самонаблюдения».

— Никто не принимает его всерьез, — замечаю я. — Сегодня все согласны с тем, что ты отвергаешь с такой горячностью: ясновидение, действие на расстоянии и даже биолокация.

На сей раз он взрывается. Бьет кулаком по столу. Принц убегает и прячется под стеллажи.

— Довольно, — орет он. — Убирайся прочь!

— Ладно, ладно. Не сердись.

Но он тотчас берет себя в руки, смотрит на часы.

— Мама должна оставаться вне этого конфликта, — говорит он. — Идем завтракать.

Несколько мгновений спустя мы втроем сидим за столом, лишь изредка перебрасываясь коротким словцом, чтобы попросить соль или корзинку с хлебом. Иногда наши взгляды встречаются, но мы тотчас опускаем глаза. Принц вертится возле нас, выпрашивая кусочек, тоскливо мяукая. Иногда он вытягивает лапку и просительно царапает чью-нибудь ногу. Он наша единственная связующая нить. Без него молчание было бы невыносимым. Я замечаю, что Бернар ест осторожно, следит за моими руками, будто я достаточна ловкая, чтобы просыпать на рыбу или овощи какой-нибудь ядовитый порошок. Но особенно бдителен он во время кофе. Кофе мы пьем растворимый, немного едкий вкус которого может замаскировать наличие постороннего продукта. Я пью маленькими глотками, смакуя. Улыбаюсь и говорю:

— Ты ничего не заметил? Может, сахарная пудра?

Он прекрасно знает, что я смеюсь над ним, и все же не решается притронуться к своей чашке. Вечером продолжается та же игра.

— Что это вас так веселит? — спрашивает старуха.

— Так, один недавний разговор, — вежливо отвечает Бернар.

Но стоит нам остаться один на один и отключить телефон, как столкновение продолжается. Он изменил тактику. Теперь он бьет по тем местам, где я беззащитна, медленно листая мои мемуары, подобно экзаменатору, говорящему с невежественным студентом.

— Тут полно пробелов, — с отвращением замечает он. — Перепрыгиваешь с одного на другое. Читая рукопись, не поймешь — идет ли дождь, или светит солнце. Ты просто уходишь от деталей, мешающих тебе. Очень мило бросить походя: «Проехали! Это не интересно». А может, это и есть самое интересное, намеренно опущенное. А я? Я появляюсь только тогда, когда нужен тебе в твоем рассказе. Да и то намеками, если не сказать наспех. А природа твоих отношений со своей матерью? Все смазано! Пусть читатель сам догадывается и заполняет пробелы.

Я начинаю терять терпение.

— Что означает это выискивание ошибок? Хочешь сказать, что я не умею писать? Велико открытие!

— О нет! — восклицает он. — Скорее, ты слишком ловка. Твоя манера свести весь рассказ к тому, что ты называешь своим «духовным опытом», всего лишь дымовая завеса, за которой ты прячешь свои истинные чувства, настоящие мотивировки.

— По-твоему, я обманщица?

— Счастлив, что ты это признала.

— Ничего я не признавала.

Он оскорбительно смеется, похлопывая мою тетрадь.

— Ты не отдаешь себе отчета, но все, что здесь написано, осуждает тебя же. Тебя ждет психушка, дорогая моя. И вся твоя трепотня про нотариуса ничего не изменит.

— А ты со своей бредовой ревностью, думаешь, — не находка для психиатра?

Мне стыдно за подобные сцены, и ему, скорее всего, тоже. Этот ежедневный кошмар — сколько он еще продлится? И нет никакой возможности поставить точку. Мы связаны друг с другом, как приговоренные и ждущие казни, которых садисты-революционеры бросали в Луару. Иногда я долго рассматриваю шрамы на своих запястьях. К чему бороться? Голос сказал мне: «Позже, когда ты будешь свободна». Теперь эта свобода зависит только от меня. Нужно еще немного силы, разбег, а именно его-то мне уже и не хватает. Снова хладнокровно использовать бритву я не смогу, поскольку утратила столь необходимую мне восторженность. Остается барбитал. Это не очень надежно, но что делать?

Да, я купила барбитал. Пузырек теперь всегда со мной, в кармане. Сарказм Бернара больше не трогает меня.

Перекресток был наводнен народом. Двое полицейских старались отодвинуть любопытных. Посреди шоссе стояла, мигая огнями, полицейская машина и «скорая помощь», из которой двое в белых халатах доставали носилки. Рядом покоилось перевернутое такси, грузовичок с раскуроченным передом и распахнутыми дверцами, а вокруг все было усеяно рассыпавшимися коробками с надписями «Хрупкое» и осколками стекла. Люди толкались, пытаясь увидеть раненых. Только что подошедшие пытались протиснуться вперед. Было три часа дня. Растущая толпа перекрыла движение.