К. Попов - Виноватые и правые: Рассказы судебного следователя.

Когда же я дочитался до поклона Молчанову — «другу моему любезнейшему», то Ершова сказала громко:

— Ну, вот этому-то не почто бы. Да не знает ведь он этого.

— Сказала ты этот поклон?

— Сказать-то сказала… нельзя не сказать, коли в письме написано, а только от себя прибавила, что не почто бы.

Существо письма заключалось в post scriptum. Здесь Ершов прежде всего уведомлял жену, что он плавал на одном корабле с Инператором и с Великим Князем, и что Инператор пожаловал ему награду.

— Вишь ты! Не правду ли я тебе сказала? — заметила Ершова шепотом, толкая меня в плечо.

Далее Ершов писал, что у него теперь под начальством сто человек.

— Эко место! — опять громко сказала Ершова. — Боле ста человек! А поди все говорят: здравия желаем, в. б! Сказываюсь, у нас и в городе-то всех солдатов эстолько не наберется.

Потом в письме было объяснено, что, по случаю такого повышения, Ершов очень в деньгах нуждается, потому что теперь, из анбиции, надобно и мундир завести не то, что у простого матроса: так нельзя ли-де сколько-нибудь прислать на подмогу, — а после он и сам не оставит.

В конце письма написан адрес: «№№ флотского экипажа бонбандеру [54] Т. е. бомбардиру (изначально солдат или матрос при бомбардирском орудии, позднее низший чин в артиллерии, звание, соответствовавшее ефрейтору). , имярек, в Кронштат».

На это моя собеседница не сделала никакого замечания. Зато я, в свою очередь, спросил ее:

— Что же, ты денег-то послала?

— Нет. С кем пошлешь? Не прилучилось такого верного человека. Да опять и послала бы я, да мало-то на что ему? Не посылать же ему рубль, коли он в начальники этакие вышел, коли у самого под началом боле ста человек, да от самого царя награды получает. А много-то мне где взять?

— Да ты бы хоть простое письмо послала, — хоть и без денег.

— Без денег-то?

— Да.

— Послала, послала. Только от Петрухи поклона не сказывала; а велела написать, что меня опростоволосили.

— Давно ли ты послала?

— А не так давно. Тут богомолка приходила, так с ней.

— С богомолкой?

— А что?

— Да твой муж не получит: ей не увидеть его.

— Почто не увидеть! Она каждый год всех угодников обходит.

— Если не врет, так правда. Да только дело-то в том, что в Кронштате, где твой муж служит, и угодников-то вовсе нет.

— Как нет, коли туда сам царь наезжает? Не на простой-же образ он молится.

— Да нет.

— Не обманет же богомолка: она и в старом Ерусалиме была, и в Новом. Пятно на руке показывала, синее такое! Это ее в Старом Ерусалиме запятнали, что была-де там. Эта обманет ли? Она у нас двои сутки жила… все о чудесах рассказывала. Ей и самой во сне святые снятся. Я ей и на дорогу-то дала. А она хотела и деньги-то снести, — да только я не надумала.

— Нет, это письмо не дойдет. Тебе бы лучше на почту положить.

— Эк ты, в. б! Да до городу-то ведь полтораста верст!

— Ну так что же? Из правления каждую неделю ездят в город…

— С этими-то разбойниками!.. Сохрани меня Царица Небесная! — воскликнула Ершова, кладя на себя большой крест.

— Ну, теперь ты иди; а там я за тобой пошлю: плат на тебя наденут.

Бомбардирша ушла в веселом настроении.

Я позвал помощника старшины.

— Народ никак весь готов, — сказал тот, входя. — Да на улице ребятишки с раками… говорят, вы приказали наловить.

— Прекрасно. А между тем, у меня есть до тебя просьба…

— Что прикажете, в. в. б.?

— А вот что: не уговоришь ли ты Петра Молчанова, чтобы он надел на эту солдатку платок? Ему, если он не дурак, это ничего не стоит, а вам будет лучше, потому что Ершиха говорит, что он уходил из-под ареста. Может быть, это и неправда: а все лучше, как дела не будет…

— Сколько угодно, в. б., хоть три плата, так наденем.

— Ну, хорошо. Теперь пусть войдет сюда народ и я сейчас приступлю к делу, а между тем пусть кто-нибудь сходит за Ершихой и Молчановым.

Я вышел на улицу. Там меня дожидалась толпа мокрых крикунов, которые в подолах грязных рубашонок держали множество раков.

— Всех ли выловили? — спросил я.

— Всех, в. б., — отвечал предводитель толпы, по-видимому, старший летами.

— А вре! — возразил кто-то: — один у Егорши в омут ушел.

— Молчи, — сказал нескромному товарищу предводитель сердито, но вполголоса. — Только ты, в. б., нам деньги отдай всем, а Егорше не давай, коли упустил…

— Ну, ничего: я и ему отдам. Только отнесите сперва раков к сторожу.

— Да и рачонок-от был пустой, — ровно муха какая, — заметил кто-то в толпе, вероятно, Егорша.

Ловцы, сложив, по указанию, добычу и получив деньги, с веселыми криками разбежались в разные стороны.

Сделав несколько допросов, я получил от помощника старшины известие, что Ершова и Молчанов пришли. Их позвали.

— Что же, Молчанов, наденешь на нее платок? — спросил я его, указывая на Ершиху.

— Почему же нет, в. в. б?

— Ну так идите в сборную, и там ты, Молчанов, наложишь его на нее.

— Да тут не все наши собраны, в. б.! — возразила Ершиха.

— Не все ваши! А зато сколько из других деревень? Везде разблаговестят: вот какова у нас Авдотья Ермолаевна! Добилась-таки своего!

Слова мои подействовали на Ершиху, и она согласилась.

— Ну ладно, в. б., пусть накинет хоть при этих, — сказала она.

Все мы вышли в сборную, куда принесен был и платок. Внимательно рассмотрев его, Ершиха, должно быть, нашла его в исправности, подала Молчанову, который и наложил его ей на голову.

— Нет, как был, — сказала она, — так и повяжи, а этак мне не надо!

— Да я не умею: ведь я не баба. Как бы умел, так что! — возразил Молчанов.

Я с своей стороны поддержал Молчанова, находя его замечание основательным. Ершиха сама повязалась и значительно оглянула зрителей.

Церемония кончилась, Ершиха ушла, вне себя от восторга; каждый мускул ее тела, казалось, не трепетал, а как-то странно подергивался.

Часа через два, когда я, кончив занятия, готов был сесть в повозку, Ершиха снова явилась с корзиной малины.

— Да на что мне это, матушка? — сказал я.

— А хоть дорогой покушаешь: не столь тоскливо будет. А наберуху-то [55] Корзина для собиранья грибов и ягод. ямщику отдай, вывезет: это — верный парень.

— Лучше сама кушай.

— Ой ты, в. б.! Да захочу, так ведь этого дерма-то у нас слава Богу!

Верный парень принял корзину, и мы тронулись, напутствуемые благожеланиями Ершихи.

— Ой Ермолаевна, Ермолаевна! — сказал ямщик, будто сам себе.

— А что? — спросил я его.

— Да уж шибко занозлива ныне стала.

— Отчего так?

— Да вот так. Сама-то о себе она бы баба хорошая: золото — не работница! и поведенья доброго: вот сколькой год окроме мужа живет, а ничего такого не слыхать за ней… ну и в семье уживчива… Только как мы из-под конторы-то вышли… под посредников то есть, так она все собачится, дразниться стала: «Вам, говорит, царь-то отказал, а я, говорит, по-прежнему казенная осталась». Ну, да это что! И мы ей на то: ой ты, матроска-смоленая!.. Ну, и ничего. — А тут, как муж отписал ей, что чин какой-то получил — надо быть, писарь на смех написал, а она и за правду думает, какой это чин! При в. в. и сказать непригоже; да она сама, поди, сказывала?