Филлис Джеймс - Пристрастие к смерти

– Естественно, вам всегда нужны письменные показания. Не пребываете ли вы порой в опасном заблуждении, будто все важное в жизни можно облечь в слова, записать, подписать и принять в качестве доказательства? Наверное, в этом заключается привлекательность вашей работы: все запутанное, непостижимое сводить к словам на листе бумаги, снабжать ярлыками и нумеровать. Но вы же поэт – были им, во всяком случае. Не можете же вы верить, что то, чем вы занимаетесь, ведет к истине.

– Доминик Суэйн теперь живет здесь, не так ли? – сменил тему Дэлглиш. – Кому-нибудь из присутствующих известно, где он сейчас? – Ответа не последовало. – Тогда мы оставим в доме полицейского ждать его возвращения.

И именно в этот момент зазвонил телефон. Барбара Бероун охнула и с выражением лица, весьма напоминающим страх, перевела взгляд с аппарата на Дэлглиша. Леди Урсула и Сара Бероун не обратили на звонок никакого внимания, словно ни сама комната, ни то, что в ней происходило, их уже не касалось. Массингем подошел, снял трубку, назвался, минуты две, в течение которых никто не шелохнулся, слушал, потом заговорил так тихо, что разобрать слова было невозможно, и наконец повесил трубку. Дэлглиш подошел к нему.

– Даррен вернулся домой, сэр, – шепотом сказал Массингем. – Он не желает говорить, где был, и Робинс уверен, что он что-то скрывает. Его мать еще не объявилась, и никто не знает, где она. Прочесывают пабы и клубы, в которых она обычно подвизается. Двое полицейских будут оставаться с Дарреном, пока мы не схватим Суэйна; они пытались дозвониться до социальной службы, чтобы связаться с его куратором, но безуспешно. Рабочий день окончен.

– А Суэйн?

– Пока никаких следов. Художник, у которого он жил, говорит, что он заходил сегодня на Шепердз-Буш забрать какие-то вещи и сказал, что якобы уезжает в Эдинбург.

– В Эдинбург?

– У него там друзья; вероятно, он познакомился с ними, когда ездил туда с театром на фестиваль. Робинс уже связался с Эдинбургом. Его снимут с поезда.

– Если он в него сядет.

Дэлглиш подошел к Ивлин Мэтлок. Она подняла к нему лицо, измученное горем, и он увидел в нем такое беспомощное доверие, что сердце у него перевернулось.

– Суэйн использовал вашу привязанность к нему, чтобы заставить вас лгать, – сказал он. – Это было предательство. Но что он испытывал по отношению к вам и что вы испытывали по отношению к нему, никого другого не касается. И никто, кроме вас, не может знать, как было на самом деле.

– Я была ему нужна, – пролепетала она, глядя ему в глаза и безмолвно моля понять. – У него никого больше нет. Это была любовь. Это была любовь.

Дэлглиш не ответил.

Тогда она добавила так тихо, что он с трудом разобрал:

– Уходя в тот вечер, он прихватил коробок спичек. Я бы этого и не заметила, если бы не сломался электрический чайник. Холлиуэлл взял его чинить, и я вынуждена была зажечь газовую плиту, так вот пришлось доставать новый коробок. Тот, что лежал на плите, исчез.

Она снова заплакала, но теперь почти беззвучно; слезы тихо катились по лицу, как будто плакала она от усталости и безнадежности, охвативших ее после перенесенной боли.

Но были еще вопросы, которые он должен был задать, причем именно сейчас, пока горечь отверженности и утраты не сменилась смирением.

– Когда мистер Суэйн приехал, ходил ли он один куда-нибудь в доме, кроме вашей гостиной и кухни?

– Только в туалет и в ванную.

Значит, у него была возможность зайти в кабинет.

– А когда он оттуда вернулся, у него в руках ничего не было?

– Только вечерняя газета. Он принес ее с собой.

Почему же он не оставил ее где-нибудь? Зачем было брать ее с собой в ванную, если он не собирался что-нибудь в ней спрятать: книгу, папку, личные письма? Он знал, что обычно самоубийцы перед смертью уничтожают свои бумаги; возможно, потому и решил взять с собой что-нибудь, чтобы сжечь на месте преступления. Вероятно, он случайно открыл ящик стола и нашел там ежедневник.

Дэлглиш повернулся к Саре Бероун:

– Мисс Мэтлок очень расстроена. Хорошо бы ей выпить чашку чаю. Быть может, кто-нибудь из вас позаботится об этом?

– Вы нас презираете, не правда ли? – сказала она в ответ. – Всех нас.

– Мисс Бероун, я нахожусь в этом доме как офицер полиции, ведущий расследование. У меня здесь нет иных прав и иных задач.

Когда они с Массингемом уже подходили к двери, раздался ровный высокий голос леди Урсулы:

– Прежде чем вы уйдете, коммандер, думаю, вам следует узнать, что из сейфа в кабинете пропал пистолет. Он принадлежал моему старшему сыну – «смит-вессон» восьмого калибра. Моя сноха говорит, что Пол избавился от него, но я полагаю, правильнее будет считать, что она… – Баронесса помолчала и добавила с легкой иронией: – Что она ошибается.

Дэлглиш посмотрел на Барбару Бероун.

– Ваш брат мог его взять? Он знал шифр сейфа?

– Разумеется, нет. Зачем он Дикко? Пол от пистолета избавился. Так он мне сказал. Он считал, что держать его в доме опасно. Он его выбросил. Выбросил в реку.

Леди Урсула так, словно снохи не было в комнате, возразила:

– Думаю, вы можете считать, что Доминик Суэйн знал шифр сейфа. Мой сын сменил его за три дня до смерти, а у него была привычка отмечать новую комбинацию цифр карандашом на последней странице своего ежедневника и не стирать до тех пор, пока он не был уверен, что я и он сам запомнили ее. Он обводил соответствующие цифры на имевшемся там календаре следующего года. Это как раз и была та вырванная страница, которую вы мне показывали, коммандер.

К тому времени, когда он купил стамеску – самую крепкую, какая нашлась в магазине, – было уже почти пять часов. Ехать в «Вулворт» времени не оставалось, но он успокоил себя тем, что это не важно, и купил стамеску в скобяной лавке возле Харроу-роуд. Продавец, может, его и запомнил, но кто станет у него спрашивать? Взлом будет выглядеть как незначительная кража. Потом он выбросит стамеску в канал. А не имея возможности сравнить следы от стамески на ящике с самой стамеской, как они смогут связать его с преступлением? Инструмент был слишком длинный для его кармана, поэтому он сунул его вместе с пистолетом в холщовую сумку. Его забавляло то, что он несет на плече заурядную хозяйственную сумку и ощущает в ней тяжесть оружия и стамески, бьющую в бок. Он не боялся, что его остановят. Кому понадобилось бы останавливать респектабельного молодого человека, спокойно возвращающегося домой в конце дня? Но эта уверенность имела и более глубокие корни. Он шел по унылым улицам, высоко подняв голову, непобедимый, и мог вслух смеяться в эти серые, глупые лица, уставившиеся либо вперед, либо в землю, как будто высматривая случайно оброненную монетку на тротуаре. Они жили, как в загоне, бесконечно бродя по его периметру, рабы рутины и условностей. Одному ему достало храбрости вырваться на волю. Он был среди них королем, свободным духом. А через несколько часов будет уже на пути в Испанию, к солнцу. И никто не сможет его остановить. У полиции нет ничего, чтобы обосновать его задержание, а теперь и до единственного вещественного доказательства, связывающего его с местом преступления, – рукой подать. У него достаточно денег, чтобы прожить в Испании два месяца, а потом он напишет Барби. Сейчас еще не настало время открыться ей, но придет день – ждать совсем недолго, – и он ей все расскажет. Потребность поделиться с кем-нибудь становилась для него наваждением. Он ведь чуть было не признался той жалкой старой деве в отеле «Сент-Эрмин». Потом ему стало прямо-таки страшно от этого нестерпимого желания рассказать – чтобы кто-нибудь восхитился его умом и храбростью. Больше всего хотелось рассказать Барби. Именно Барби имела право все узнать первой. Он поведает ей, что именно ему она обязана своими деньгами, своей свободой, своим будущим. И она сумеет быть благодарной.