Филлис Джеймс - Пристрастие к смерти

– Да.

– Он любил хорошую еду, вино, архитектуру, женщин. Я не имею в виду флирт. Он ценил женскую красоту. Этого я ему дать не могла. Зато давала то, чего не мог дать никто другой, – покой, честность, предельное доверие.

Странно, подумал Дэлглиш: ей важнее говорить не об убийстве, а о его религиозном опыте. Ее любовник мертв, но даже чудовищность такого конца, даже эта невозместимая утрата не может смягчить ей боль от того, предыдущего, предательства. В свое время они вернутся к теме убийства, а пока не стоит ее торопить – этим он не добьется от нее того, что ему нужно.

– Он объяснил вам, что случилось с ним в ризнице?

– Он пришел на следующий вечер, поздно, поскольку у него была встреча в палате, и задержался ненадолго. Сказал, что пережил обращение к Богу. Все. Обращение к Богу. В его устах это прозвучало как-то сухо, по-деловому. Но на самом деле это, разумеется, было не так. Потом он ушел, и я поняла, что потеряла его. Не как друга, быть может, но мне он был нужен не в качестве друга. Я потеряла его как любовника. Потеряла навсегда. Ему даже незачем было мне это говорить.

Есть женщины, подумал Дэлглиш, которые считают, что тайна, риск, измена, заговор придают любовной связи дополнительную эротическую привлекательность. Это женщины столь же независимые, сколь и их мужчины, они превыше всего дорожат личной жизнью, стремятся к бурным интимным отношениям, однако не ценой своей карьеры; для них любовная страсть и домашний уют – вещи несовместимые. Но эта – не такая. Он слово за словом вспомнил свой разговор с Хиггинсоном из специальной службы. Хиггинсон в своем идеально скроенном твидовом костюме, с безупречной выправкой, безоблачным взглядом, волевым подбородком и аккуратно подстриженными усами настолько идеально воплощал образ армейского офицера, что казался Дэлглишу окутанным аурой фальшивой респектабельности, как мошенник, изображающий почтительность на пороге загородного дома, или продавец подержанных машин, слоняющийся у станции метро «Уоррен-стрит». Даже его цинизм был так же тщательно выверен, как его акцент. Хотя акцент был неподдельным, как, впрочем, и цинизм. Худшее, что можно было сказать о Хиггинсоне, так это то, что он слишком любит свою работу.

«Обычное дело, мой дорогой Адам. Декоративная жена напоказ, преданная скромная женщина на стороне – для «пользования». Только в данном конкретном случае я не совсем уверен, для какого именно. Выбор немного странный. Вы увидите. Никаких проблем с конспирацией. Оба были исключительно осторожны. Бероун всегда ясно давал понять, что он согласен на любые необходимые меры предосторожности, но считает, что имеет право на некоторый риск в том, что касается его личной жизни. Впрочем, эта женщина никогда не доставляла никаких хлопот. Был бы удивлен, если бы она доставила их теперь. В предстоящие восемь месяцев никаких затруднительных ситуаций не предвидится».

Неужели она и в самом деле закрывала глаза на то, что ее отношения с Бероуном документируются, что каждый шаг на пути их развития отмечается с почти клиническим безразличием циничными наблюдателями, которые решили – безусловно, с соблюдением всех необходимых бюрократических процедур, – что ее можно классифицировать как безвредное отклонение и что Бероун может продолжать предаваться своему еженедельному развлечению без официального вмешательства. Конечно, она не могла так обманываться, равно как и он. В конце концов, она и сама отчасти принадлежала к бюрократии – занимала административную должность и обязана была знать, как работает система. Правда, она была еще относительно молода, но это был ее мир. Малейший признак того, что она представляет собой угрозу для его безопасности – и его бы немедленно предупредили. А он бы внял предупреждению. Вы никогда не станете государственным министром, если в достаточной мере не обладаете честолюбием, эгоизмом и жестокостью, чтобы понять, в чем состоят ваши приоритеты.

– Как вы познакомились? – спросил Дэлглиш.

– А вы как думаете? На работе. Я заведовала канцелярией в его частном офисе.

«Значит, все было так, как я и думал», – отметил Дэлглиш.

– А потом, когда вы стали любовниками, вы попросили о переводе?

– Нет, перевод мне и так предстоял. В частных офисах долго не работают.

– Вы встречались с кем-нибудь из членов его семьи?

– Он не возил меня к себе домой, если вы это имеете в виду. Не представлял своей жене или леди Урсуле: познакомьтесь, мол, это Кэрол Уошберн, моя любовница.

– Насколько часто вы встречались?

– Настолько, насколько часто ему удавалось вырваться. Иногда у него было целых полдня, иногда всего часа два. Он старался заглянуть ко мне по пути в свой избирательный округ, если ехал туда один. Бывали случаи, когда мы не виделись неделями.

– Он никогда не говорил о женитьбе? Простите, но этот вопрос может оказаться важным.

– Если вы предполагаете, что кто-то зарезал его, чтобы он не смог развестись и жениться на мне, вы попусту теряете время. Ответ на ваш вопрос, коммандер, – нет. Он никогда не заводил разговора о браке. Я тоже.

– Можете ли вы сказать, что он был счастлив?

Ее как будто не удивил на первый взгляд не имеющий отношения к делу вопрос, и ей не понадобилось много времени, чтобы обдумать ответ. Она знала его давно.

– Нет, я бы так не сказала. Того, что с ним произошло – я имею в виду не убийство, а то, что он пережил в той церкви, чем бы оно ни было, – думаю, не случилось бы, будь он доволен жизнью и если бы ему для этого хватало нашей любви. Ее вполне хватало для меня; это было все, что мне нужно, чего я хотела. Для него – нет. Я всегда это знала. Ничто не было достаточным для Пола, ничто.

– Он говорил вам, что получил анонимное письмо, касающееся Терезы Нолан и Дайаны Траверс?

– Да, говорил. Он не принял его всерьез.

– Он принял его всерьез настолько, что даже показал мне.

– Ребенок Терезы Нолан, от которого она избавилась, был не от него, если вы это подозреваете. Иначе он бы мне сказал. Послушайте, это ведь была всего-навсего анонимка. Политики получают их постоянно. Они к ним привыкли. Зачем теперь-то беспокоиться из-за нее?

– Затем, что все случившееся с ним в последние недели его жизни может оказаться важным. Вы должны это понимать.

– Какое значение могут иметь теперь скандал или клевета – его они уже не тронут. И не причинят ему боли. Ничто уже не причинит ему боли. Никогда.

– А были вещи, способные причинить ему боль? – тихо спросил Дэлглиш.

– Он тоже был человеком, не так ли? Разумеется, существовали вещи, которые его ранили.

– Какие? Неверность жены? – Она не ответила. – Мисс Уошберн, моя задача – поймать его убийцу, а не сберечь его репутацию. Эти задачи не обязательно должны быть несовместимы, и я постараюсь, чтобы они таковыми не оказались. Но какая из этих задач главная, я не скрываю. Не могли бы вы тоже быть откровенны?