Патрик Квентин - Головоломка для дураков. Алый круг. Семеро с Голгофы (сборник)

– Теперь «мотив»?

– Да. – Эшвин встал и принялся задумчиво расхаживать по комнате. – Если не ошибаюсь, это благодаря мисс Теннисон Джесси мы располагаем классификацией мотивов? Она выделила шесть позиций, не помню, правда, в каком порядке: «ревность», «месть», «устранение», «выгода», «приговор» и «жажда убийства». Последнее добровольный детектив может исключить из круга рассмотрения. Лишь наименее вероятный убийца станет покушаться на жизнь наименее вероятной жертвы из шизофренической склонности к убийству. Убийца может быть, как следует из истории Джека Потрошителя, вполне респектабельным господином, совершенно нормальным во всех остальных отношениях. Если же доктор Шедель был все же убит маньяком, все наши дальнейшие рассуждения утрачивают какой-либо смысл. Давайте примем во внимание такую возможность и двинемся дальше.

– Мне кажется, – подхватил Мартин, – Уортинг имел в виду ревность. Но если исходить не только из моего впечатления о докторе Шеделе, но и из того, что я слышал о нем от Курта Росса, такое предположение представляется довольно нелепым.

– Да даже если оставить это в стороне, – согласился доктор Эшвин, – как можно говорить о ревности на сексуальной почве, если доктор Шедель только вчера, впервые в жизни, приехал в Калифорнию? Получается, что либо ревность уходит корнями в какую-то давнюю историю, случившуюся в Швейцарии, либо наш пожилой господин, при всем к нему уважении, – большой ходок. То же самое можно сказать и о мести. Месть, которая гонится по пятам за жертвой через два континента и океан, это, на мой вкус, чересчур, в духе совсем уж раннего Конан Дойла. В принципе такую возможность я не исключаю, но пока предпочитаю ее не рассматривать. Итак, что у нас остается?

– Убийство как исполнение приговора?

– Иными словами, политический заказ. Да. Но политическая карьера доктора Шеделя представляется довольно спокойной, и к тому же сейчас он не занимает никакого официального положения. А значит, заказное убийство лишено смысла. Что же касается теории господина Борицына, то она вряд ли заслуживает серьезного рассмотрения, хотя, конечно, если отклониться влево, можно выдвинуть контрверсию, согласно которой доктор Шедель был убит в результате совместного заговора империи Моргана и настоятеля Сан-Симеона [32]. – Мартин рассмеялся. – Давайте-ка освежим наши бокалы, – предложил доктор Эвшин. Предложение было принято, и он продолжил: – Таким образом, остаются два мотива – «устранение» и «нажива». Мотив устранения возникает, как правило, в ответ не страх, как, например, в случае убийства шантажиста, – к такому повороту прибегают все романисты, желающие представить убийцу в благоприятном свете. Но из того, что я услышал от вас о докторе Шеделе, мне трудно вообразить себе, чтобы его кто-нибудь боялся. И теперь у нас остается последний мотив, который кажется вам наиболее убедительным, – «нажива».

Мартин промолчал в знак согласия.

– Вы полагаете, что Курту Россу срочно потребовалась некая сумма денег, хотя, как мне кажется, это предположение держится на весьма шатких основаниях и слухах.

– Надеюсь, в понедельник я смогу его подтвердить, – возразил Мартин.

– Далее, вы исходите из того, что после обеда Курт Росс пришел к дяде за деньгами и…

– В половине десятого, – вставил Мартин, – я слышал, как они договаривались об этом времени.

– …пришел в половине десятого, но дядя, возможно, узнав, на что нужны племяннику деньги, отказал. И вот здесь возникает первый вопрос. Исходя опять-таки из того, что вы мне рассказали о докторе Шеделе, я нахожу такой отказ весьма маловероятным, разве что он вызван религиозными соображениями. Но отставим это. Положим, бурная сцена продолжалась полчаса. В десять дядя Хьюго отправляется на прогулку в сторону холмов. Вопрос: Курт идет с ним или тайно за ним следует? Если первое, то что он делает, когда доктор Шедель сбивается с пути и спрашивает мисс Вуд, как ему найти дорогу домой? Но даже если второе – собственно, в обоих случаях, – откуда у него взялся ледоруб? И если Курт все же совершил это хладнокровное убийство, – я нарочно говорю хладнокровное, потому что на затылке у жертвы четко видна рана, а вряд ли она могла появиться в результате обычной драки, – так вот, если это так, с чего бы ему врываться к вам и просить виски? Зачем ему так уж нужно, чтобы трое мужчин знали, что он только что прошел через кровавую мясорубку? Не годится ваша теория, мистер Лэм.

– Могу добавить еще один аргумент против себя самого, – признал Мартин. – Я способен представить себе, что Курт убивает кого-нибудь, даже собственного дядю, в момент сильной эмоциональной вспышки. Но мне трудно вообразить его тайком пробирающимся с ледорубом в руках. И все же вы не можете отрицать, что у него есть очевидный мотив – единственная очевидность во всем этом деле.

Эшвин вдруг прекратил расхаживать по комнате и сел на свое место. Во взгляде у него мелькнула тревога.

– Чем больше, мистер Лэм, мы говорим с вами на эту тему, – вымолвил он, – тем больше я прихожу к выводу, что действительно есть одна, и только одна, очевидная вещь. И она меня пугает.

Он замолчал и молчал так долго, что Мартин подумал, уж не является ли он – впервые – свидетелем того, что на доктора Эшвина действует выпитое. Наконец тот пошевелился, потянулся за сигаретами и чиркнул спичкой так, словно надеялся, что огонек рассеет сгустившийся мрак. Когда он заговорил, в голосе его появились какие-то новые ноты.

– А теперь обратимся к символике, – предложил он.

Мартин еще раз вгляделся в странный рисунок.

– Ничего не могу сказать, – объявил он, подумав. – Какие только слова не перебрал, начинающиеся на «F», и так ничего и не нашел.

– Ничего удивительного, – Эшвин бегло посмотрел на фотографию. – И хотя пока я не могу объяснить смысла этой фигуры, по крайней мере одно предположение готов высказать. По-моему, это не «F».

– Что же тогда?

– Цифра семь.

Мартин озадаченно посмотрел на Эшвина [33]:

– Семь? Как-то я не вижу…

– Не сомневаюсь, мистер Лэм, что вам известна европейская традиция перечеркивать ножку семерки, чтобы отличить ее от единицы. Дабы закрепить достоинство цифры, названной столь лестным именем, головку единицы в европейской каллиграфии отклоняют так далеко в сторону, что она, единица, начинает напоминать нашу семерку. Затем им и понадобилась черта посредине, чтобы не спутать две цифры. – Он взял лист бумаги, нанес несколько штрихов и протянул Мартину, который, вглядевшись в них, согласно кивнул.

– Похоже, вы правы. Я также должен признать, что семерка, с учетом всех связанных с ней странных ассоциаций, более уместна в этой символике, нежели «F». Но все равно непонятно, что она означает.