Стивен Кинг - Детки в клетке (сборник)

«Вот-вот, — говорит она и сама кивает. — Так Бог устроил… вроде качелей. Мужчина выстреливает детей из своего причиндала, так что дети-то получаются почти его. Да только женщина их вынашивает и выращивает, и выходит, что дети почти ее. Так заведено на свете, но у всякого правила есть свои исключения, такие, которые подтверждают правило. И тут дело так обстоит. Мужчина, который тебе ребенка сделал, не будет ему подлинным отцом, не был бы ему подлинным отцом, даже если бы никуда не делся. Он бы на него, надо полагать, озлился, забил бы до смерти, когда ему и годика не сравнялось бы, потому что знал бы, что ребенок-то не его. Мужчина не всегда это чует или видит, если ребенок ничем особым от него не отличается. Да только этот ребенок будет так же не похож на Джонни Роузуолла с навозом вместо мозгов, как день на ночь. Вот и скажи мне, девонька, кто подлинный отец твоего ребеночка?» И вроде как наклоняется ко мне.

Ну, я могла только головой покачать и сказать, что не понимаю, о чем она спрашивает. Только сдается, что-то во мне, что-то в уме, которое думает, когда ты спишь, оно понимало. Может, я присочиняю из-за всего, что мне теперь известно, но не думаю. Я думаю, что на секунду-другую его имя у меня в голове мелькнуло.

Я сказала: «Не знаю, какого ответа вы от меня ждете, я ничего не знаю ни о подлинных отцах, ни о неподлинных. И даже не знаю наверняка, что беременна. Но если так, то от Джонни, потому как ни с кем, кроме него, я не спала!»

Ну, она немножко откинулась, а потом улыбнулась. Будто солнцем меня осияла, и мне стало полегче. «Я тебя не хотела пугать, деточка, — говорит она. — У меня и в мыслях не было. Просто есть у меня третий глаз, и иногда он ясно все видит. Сейчас я заварю нам по чашечке чая, и ты успокоишься. Чай тебе понравится. Он у меня особый».

Я хотела сказать ей, что никакого чая пить не хочу, но словно бы не смогла. Словно бы у меня не хватило сил открыть рот, а ноги совсем ослабели. Кухонька у нее была грязноватая, тесная и темная, будто пещера. Я сидела в кресле у двери и смотрела, как она ложкой насыпает чай в старый щербатый чайничек и ставит чайник с водой на газовую горелку. Я сидела и думала, что не хочу ничего из ее особого, да и вообще ничего из этой грязноватой кухоньки. Я думала, что сделаю глоток, как требует вежливость, а потом поскорее уберусь подобру-поздорову, и больше сюда ни ногой.

Но тут она приносит на подносе две фарфоровые чашечки, белые, как только что выпавший снег, сахар, сливки и свежайшие плюшки. И разлила чай в чашечки, душистый, горячий, крепкий. Он словно бы меня разбудил, и я еще толком не разобралась ни в чем, а уже выпила две чашечки и съела плюшку.

Она выпила одну чашку, тоже съела плюшку, и говорили мы на более привычные темы — какие у нас есть общие знакомые, да где я жила в Алабаме, да куда я хожу за покупками, все в таком роде. Тут я поглядела на свои часы и вижу, что уже полтора часа прошло. Я хотела было встать, только у меня голова кругом пошла, и я опять в кресло плюхнулась.

Дарси смотрела на нее округлившимися глазами.

— Я говорю: «Вы меня одурманили» — и испугалась, только напуганная моя часть была запрятана где-то глубоко внутри.

«Девонька, я тебе помочь хочу, — говорит она, — но ты утаиваешь то, что мне требуется знать, а я чертовски хорошо знаю: если тебя не подтолкнуть, ты не станешь делать того, что надо сделать, пусть даже и пообещаешь. Вот я и подсыпала в чай. Поспишь немножко, но перед тем скажешь мне имя подлинного отца своего младенчика».

И вот, сидя в этом кресле с продавленным плетеным сиденьем и слушая, как за окном ее комнаты ревет и грохочет город, я вдруг увидела его так ясно, Дарси, как сейчас вижу тебя. Звали его Питер Джеффрис, и был он таким же белым, как я — черной, таким же высоким, как я низенькая, таким же образованным, как я — малограмотной. Мы были настолько разными, насколько это возможно для двух людей, кроме одного — оба мы были из Алабамы, я из Бэбилона у границы с Флоридой, а он из Бирмингема. Он даже не замечал, что я существую — я просто была чернокожей, которая убирала номер на одиннадцатом этаже отеля, в котором он всегда останавливался. Ну а я, если и думала о нем, так чтобы меньше попадаться ему на глаза, потому что слышала, как он разговаривает, и видела, как он себя ведет, и понимала, из каких он. И не в том дело, что он в руки не взял бы стакана, из которого до него пил черный, если стакан этот не был вымыт, да хорошенько. Я такого навидалась, и мне все равно было. Да только, если такого человека чуть поглубже копнуть, белое и черное уже никакого отношения не имеют к его настоящему характеру. Он был из племен сволочей, а сволочи бывают всех цветов кожи.

И знаешь что? Он во многом был совсем таким, как Джонни, то есть, каким был бы Джонни, родись он не дураком, да получи образование, да отвали ему Бог большой кусище таланта, а не только тягу к наркотикам да нюх на баб в охоте.

Я думала только, как бы держаться от него подальше, а так вовсе про него не думала. Но когда Мама Делорм наклонилась ко мне так близко, что я чуть не задохнулась от запаха корицы изо всех пор ее кожи, то у меня сразу вырвалось его имя. «Питер Джеффрис, — говорю, — человек, который останавливается в номере одиннадцать шестьдесят три, когда не пишет свои книжки в Алабаме. Он — подлинный отец. Но он же БЕЛЫЙ!»

А она наклоняется еще ближе и говорит: «А вот и нет, деточка. Белых мужчин на свете нет. Где бы они там ни жили, внутри они все черные. Ты не веришь, но это правда. Внутри у них полночь в любой час Божьего дня. Но человек может сотворить свет из ночи, вот почему то, чем мужчина стреляет, чтобы сделать женщине младенчика, оно белое. Подлинное с цветом никак не связано. А теперь закрой глаза, деточка, потому что ты устала, так устала. Сейчас! Слышишь! Сейчас! Не сопротивляйся! Мама Делорм на тебя никаких чар не наложит, дитятко! Только кое-что вложу тебе в руку. Вот… нет, не смотри, просто зажми в кулаке». Я послушалась и почувствовала что-то квадратное. А по ощущению не то стекло, не то пластмасса.

«Вспомнишь все, когда придет время вспомнить. А пока спи-усни. Ш-ш-ш… усни… ш-ш-ш…»

— Я и уснула, — сказала Марта. — А дальше помню, как сбегала по ступенькам, будто за мной сам дьявол гнался. Я не помнила, от чего убегаю, только это никакого значения не имело: бегу — и все тут.

Побывала я там еще только один раз, но тогда я ее не увидела.

Марта умолкла, и они посмотрели по сторонам, будто пробуждаясь от общего сна. Бар начинал заполняться — было уже почти пять, и администраторы заворачивали туда выпить после работы. Хотя ни Дарси, ни Марта вслух этого не сказали, но обеим внезапно захотелось оказаться где-нибудь еще. Они сняли форму и переоделись, но им было не по себе среди этих мужчин с кейсами и разговорами об акциях, ценных бумагах и облигациях.