Филлис Джеймс - Комната убийств

Чуть прикрыв окно, она наконец легла. Но сон не шел. Лежа в темноте, Талли чувствовала, как события сегодняшнего дня толпятся в ее воображении, с каждым следующим мгновением приобретая все большую ясность, становясь отчетливее, чем были на самом деле. Она чувствовала еще что-то, существующее помимо памяти, неуловимое, невысказанное и все равно лежащее где-то в глубине ее существа, — оно вселяло в нее смутное, беспричинное беспокойство. Это неудобство могло идти просто от чувства вины: она сделала не все, что могла; ответственность некоторым образом лежит и на ней тоже; не уйди Талли на свои вечерние занятия, доктор Невил мог бы остаться жить. Она понимала абсурдность этого, старалась быть твердой и гнала такие мысли прочь. Вдруг, глядя на бледный просвет полуоткрытого окна, Талли вспомнила, как ребенком сидела в суровой викторианской церкви, в пригороде Лидса, и слушала вечерню. Она не слышала эту молитву почти шестьдесят лет. Сейчас ее слова возникли в сознании, и от них повеяло такой свежестью, словно она слышала их впервые.

Господи, разгони эту тьму вокруг нас, мы взываем к тебе; защити нас своей великой милостью от всех опасностей и испытаний этой ночи — во имя любви твоего единственного Сына, спасителя нашего Иисуса Христа.

Она задержала в сознании образ обгоревшей головы и прочитала молитву вслух. К ней вернулся покой.

Сара Дюпейн проживала на третьем этаже дома, стоящего на ничем не примечательной улице ленточной застройки на окраине Килберна, который местные агенты наверняка называли западным Хэмпстедом. Клочок травы, которую никто не подравнивал, и неказистые кусты, торчавшие напротив дома номер шестнадцать, можно было бы назвать словом «парк», который, правда, больше напоминал оазис в пустыне. Два полуразобранных дома рядом превратились в строительную площадку, и на их месте, судя по всему, сооружалось жилье для одного владельца. К оградам многих садиков были приделаны доски для объявлений агентов; имелась такая и у дома шестнадцать. При взгляде на некоторые из домов, на их сверкающие входные двери, переложенную кирпичную кладку, становилось понятно, что класс процветающих молодых профессионалов уже начал колонизацию улицы. И все же, несмотря на близость метро и привлекательность Хэмпстеда, у нее все еще был неустроенный, слегка заброшенный вид места, где живут только временно. Для субботнего утра было необычно тихо, и за задернутыми занавесками не чувствовалось никакой жизни.

Справа от двери полицейские увидели три звонка. Дэлглиш нажал на тот, рядом с которым висела табличка «Дюпейн». Имя под фамилией было густо заштриховано, став совершенно нечитабельным. Ответил женский голос, и Дэлглиш назвал свое имя. Голос сказал: «Впустить вас нажатием кнопки не получится. Эта хреновина сломана. Я спущусь».

Не прошло и минуты, как входная дверь открылась. Детективы увидели женщину крепкого сложения, с волевым лицом и тяжелыми темными волосами, зачесанными от широкого лба и туго стянутые лентой на затылке. Распущенные волосы должны были бы придавать дочери Невила Дюпейна что-то цыганское, беспутное, но сейчас ее лицо без косметики — только губы слегка подведены — было лишено следов жизненной радости и выглядело открытым и беззащитным. Дэлглиш решил, что ей где-то под сорок, однако небольшие разрушения, учиненные временем, уже начали проявляться: линии на лбу, маленькие морщинки разочарований в углах большого рта. На женщине были черные брюки и бесцветный топ с низким вырезом, а поверх — свободная мужская кофта из пурпурной шерсти. Дочь Дюпейна не пользовалась бюстгальтером, и ее тяжелые груди раскачивались при ходьбе.

Отступив, давая им дорогу, она сказала:

— Меня зовут Сара Дюпейн. Лифта, к сожалению, нет. Подниметесь?

Ее дыхание отдавало запахом виски.

Когда Сара, твердо ступая, пошла вверх по лестнице, Дэлглиш подумал, что она моложе, чем показалась на первый взгляд. Это напряжение последних двенадцати часов отняло у нее остатки молодости. Он удивился тому, что Сара одна. В такой момент кто-нибудь мог бы с ней и побыть.

Квартира окнами выходила на зеленый оазис и была залита светом. В комнате было два окна; слева детективы заметили открытую дверь, которая, судя по всему, вела на кухню. Комната была неустроенной. У Дэлглиша сложилось впечатление, что когда-то мебель для нее выбирали вдумчиво и не скупясь, но потом потерявшие интерес жильцы покинули ее — душой, если не телом. На крашеных стенах остались следы от снятых картин; каминную полку над викторианской решеткой украшала единственная ваза с двумя ветками белых хризантем. Цветы засохли. Доминирующую роль играл современный кожаный диван. Единственной крупной мебелью, помимо него, были книжные полки, закрывающие одну из стен. Они наполовину пустовали; книги лежали кучами, в беспорядке.

Сара Дюпейн предложила полицейским сесть, а сама устроилась на квадратном кожаном пуфе у камина.

— Хотите кофе? — спросила она. — Вряд ли вы будете что-нибудь пить, правда же? Думаю, молока в холодильнике достаточно. Сама-то я выпила, как вы, наверное, заметили. Но слегка. Я вполне в состоянии отвечать на вопросы, если именно это вас волнует. Не возражаете, если я закурю?

Не дожидаясь ответа, она порылась в кармане кофты и вытащила пачку сигарет с зажигалкой. Детективы подождали, пока Сара закурила и принялась так глотать дым, будто никотин сохранял ей жизнь.

— Мне неудобно беспокоить вас вопросами; вы только что пережили такое потрясение, — сказал Дэлглиш. — Однако когда мы имеем дело с подозрительной смертью, первые дни в расследовании особенно важны. Нам необходимо получить важную информацию как можно быстрее.

— Подозрительная смерть? Вы уверены? То есть убийство? Мисс Кэролайн считает, что это мог быть и суицид.

— Она как-нибудь это обосновала?

— Не совсем. Сказала только, будто вы решили, что это не несчастный случай. Мне кажется, она считает самоубийство единственной приемлемой версией. Все, что угодно, лишь бы не убийство. Да и в самом деле, кому могло понадобиться убивать моего отца? Он был психиатром. Наркотиками не торговал, ничем таким не занимался. Насколько мне известно, врагов у него не было.

— Были — по крайней мере один.

— Ладно, я о нем ничего не знаю.

— Не рассказывал ли он вам о ком-нибудь, кто мог бы плохо к нему относиться? — спросила Кейт.

— «Плохо относиться»? Так принято говорить в полиции? Вылить ему на голову бензин и сжечь заживо — это и в самом деле нехорошо! Господи, вы можете спросить меня еще раз! Я не знаю никого, кто бы «плохо к нему относился».

Она исходила сарказмом, выделяла каждое слово.

— Его отношения с братом и сестрой были хорошими? — продолжала Кейт. — Они ладили?