Гарольд Шехтер - Nevermore

И не только на меня это зрелище оказало подобный эффект. Спутников Крокетта, капитана Расселла и сержанта Донегана, стоявших у самого входа в хижину, при таком исходе битвы словно охватил цепенящий паралич. Лишь когда Нойендорф сделал неуверенный шажок к ним, оба полицейских очнулись от ступора и потянулись к рукоятям деревянных дубинок, торчавших из-за широких кожаных ремней.

Но оружие оказалось ненужным. Прежде чем оба стража порядка успели извлечь из-за пояса дубинки, именуемые в просторечии «билли», Нойендорф остановился, воздев обе руки к небесам, заревел от ярости и боли, подобно раненному насмерть самцу лося, и — рухнул ничком наземь!

На столь неожиданный поворот событий толпа ответила дружным протяжным вздохом растерянности и изумления. Затем наступило молчание; из хижины донесся звук, похожий на тяжелую поступь башмаков по деревянному полу. Звук этот сделался более отчетливым, крупная фигура показалась в дверях, и на бледный, пасмурный свет вышел полковник Крокетт собственной персоной, который (если не считать пятна крови и прорехи в верхней части левого рукава), казалось, ничуть не пострадал!

Увидев перед собой море взволнованных лиц, Крокетт — его собственная физиономия не выражала ничего, кроме полного удовлетворения, — испустил смешок, в котором удивление смешалось с легкой издевкой.

— Чтоб меня пристрелили, освежевали и в землю закопали без отпевания! — выразился он. — Вы что ж, ребята, думали, старый Дэви Крокетт позволит отлупить себя такому вот задире-неумехе? — И он кивком указал на бесчувственное тело, распростершееся у его ног.

— И впрямь думали! — воскликнул капитан Расселл. — Подобный вывод — сколь бы невероятен он ни был — напрашивался, пока вы не вышли из логова Нойендорфа.

— Да что там! — ответил Крокетт. — Штанцы у меня малость помялись, пока я возился с этим гадом, вот я и подзадержался, приводя себя в порядок.

В эту минуту из уст Нойендорфа, слабо зашевелившегося на земле, послышался тихий дрожащий стон.

Крокетт, чуть присев на одной обутой в тяжелый башмак ноге, другой ногой влепил мощный удар в правый висок поверженного врага, который еще раз простонал и вновь погрузился в прострацию. Крокетт наклонился и ухватил Нойендорфа за массивную правую руку, в которой тот все еще сжимал нож с длинным лезвием. Разогнув пальцы противника и завладев его оружием, Крокетт выпрямился и торжественно преподнес зловещее с виду орудие полицейскому.

— Капитан! — возвестил Крокетт. — Пусть меня кузнечики залягают до смерти, если бедную миссис Макриди прикончили не этим резаком! — После чего он обернулся к толпе, упер руки в боки и провозгласил: — Леди и джентльмены!

— Идите по домам и будьте спокойны, ибо благодаря отваге здешних констеблей и некоторой помощи со стороны вашего смиренного слуги славный город Балтимор может впредь не бояться этого коварного желтобрюхого пресмыкающегося.

— Прошли его денечки, не будет он больше ползать по ночам и убивать беспомощных вдов в постели!

Это заявление возымело тот самый эффект, на который, без сомнения, рассчитывал ловкий рубака и писака. Радостный клич пронесся по толпе, десятки шляп взметнулись в воздух, к полковнику со всех сторон ринулись поклонники — и вот уже довольного собой героя подхватили на руки и подбросили вверх.

Но не все собравшиеся разделяли общее торжество. Как paз когда я поспешно спускался со своей вышки из ящиков и бочек, несколько не слишком респектабельных субъектов начали украдкой покидать гавань. Среди них я заметил двух негодяев с дурными манерами — с оными субчиками я недавно имел несчастье столкнуться. Их лица выражали крайнее разочарование, и, покидая место действия, они бормотали невнятные угрозы в адрес Крокетта.

Благодаря общему движению и некоторому убыванию зрителей я смог подобраться ближе к своей цели. И вот уже я стою вплотную к Крокетту — поклонники снова поставили его на землю, и он нежился в лучах внимания, изливаемых на него привлекательной молодой особой, одетой в богато вышитое муслиновое платье, почти не скрывавшее линий ее женственной природы. По откровенному, чтобы не сказать — обнажающему покрою платья, как и по нецеремонной откровенности поведения я вынужден был заключить, что эта особа, при всей своей юности, успела понатореть в превратном искусстве флирта.

— Господи боже! — восклицала она тихим, как бы задыхающимся голосом, мягкой белой рукой поглаживая разодранный и окровавленный рукав Крокетта. — Ваша рука. Ах, бедняжка! Этот негодяй нанес вам ужасную рану, полковник Крокетт!

— Вы об этой царапине? — ухмылялся во весь рот пограничный житель. — Да по мне, комар жалит больнее. Хотя, должен признать, досадно, что лучшую рубашку мне так попортили. — И по его лицу скользнуло выражение искренней скорби при виде рваной дыры, оставленной в его одеянии ножом Нойендорфа.

— О, вы самый храбрый, самый сильный мужчина, какого я видела в жизни! — вздыхала молодая особа, складывая руки под подбородком и с нескрываемым обожанием уставившись на Крокетта. — Вы прямо ворвались в этот домишко, так дерзко, бесстрашно. Но как вы справились с этим ужасным чудовищем? Я прямо-таки успокоиться не смогу, пока не услышу все-все, до последней подробности!

Этот пылкий призыв, исходивший из уст весьма соблазнительного создания, едва ли сумел бы оставить без ответа даже не столь восприимчивый к лести человек, как Крокетт. Но прежде чем он успел откликнуться на эту просьбу и начать продолжительный — и, боюсь, крайне утомительный — монолог, я сделал шаг вперед, чтобы оказаться лицом к лицу с полковником.

— Растяните меня! — воскликнул он. — Вот тот малый, который первым учуял гада! — Шагнув мне навстречу, он мускулистой рукой обхватил меня за плечи и отвел немного в сторону от кучки поклонников, которые теснились все ближе в надежде услышать новые откровения. Хотя от природы я с трудом выношу подобные проявления фамильярности, в особенности от совершенно постороннего человека, в данном случае мне пришлось мириться с дурными манерами пограничного жителя.

— Кротик, — заговорил он, вплотную приближая губы к моему левому уху и понижая свой зычный глас почти до шепота. — Когда слух об этой заварушке просочится в газеты и публика прочтет, как Дэви Крокетт в одиночку справился с этим безбожным подонком, мои враги в Вашингтоне перебесятся, хоть веревками вяжи! Вы мне большую услугу оказали, Кротик, не стану спорить. Так что, будем считать, мы квиты, верно?

Он отступил на шаг и выбросил вперед правую руку в освященном традицией жесте мужского союза и примирения.

На миг нерешительность охватила меня. Скрыть от Крокетта те сведения, которые я пришел ему сообщить, как бы малоприятны ни были они для его слуха, означало бы изменить святому делу абсолютной и безусловной истины, коему я посвятил всю свою жизнь. С другой стороны, я понимал, что моя весть заведомо восстановит против меня полковника, ибо он, несомненно, воспримет мое вмешательство как умышленную, а то и злонамеренную попытку омрачить выпавший на его долю миг славы. Разум мой был охвачен смятением, и я отчаянно искал способа разрешить это мучительное, невыносимое и, по-видимому, неразрешимое противоречие!