Гарольд Шехтер - Nevermore

— Я так и передам, — ответила Матушка с широкой и радостной улыбкой.

— А от меня скажите, — вмешался я, — что это безрадостное утро на грани зимы и весны стало для меня еще печальнее при мысли, что за весь сегодняшний день я не увижу ее дивного личика!

— Непременно, дорогой! — обещала Матушка, после чего легким манием руки попрощалась с нами и — в тот момент, когда мы развернули коней и двинулись рысью по Эмиш-стрит — напутствовала нас жизнерадостным советом: — Хорошего вам дня, мальчики!

Содержательной беседе с моим спутником по дороге к северной окраине города препятствовала реакция, которую он вызывал у прохожих. На каждом перекрестке его немедля узнавали и пешие, и конные, приветствовавшие его кличами:

«Взять их, Дэви!», «Ура Крокетту» и другими пылкими восклицаниями в том же роде. Пограничный житель принимал эти излияния чувств с благосклонной улыбкой, каждый раз срывая с головы шляпу и звучно рявкая: «Спасибо, мои добрые граждане!», а я молча трусил вслед, против воли обратившись в Санчо Пансу при этом странствующем рыцаре.

Лишь когда мы оставили город далеко позади, у нас появилась наконец возможность общаться. Начало разговору положил полковник, осведомившийся, по какой причине я прервал его на полуслове во время разговора с Матушкой.

— Клянусь, По, у меня чуть голова не лопнула, пока я скумекал, на что, черт побери, вы намекаете! — воскликнул он. — Голова у вас так тряслась, я уж думал, не пляска ли святого Виста!

Я пояснил, что поступок мой был продиктован заботой о душевном спокойствии тети Марии, от которой я желал скрыть степень своего участия в нынешнем предприятии.

— Мое поведение, — добавил я, — стало естественным выражением того нежного чувства, какое я питаю к тетушке — существу, коему я обязан сыновней любовью и преданностью.

Крокетт повернул голову и присмотрелся ко мне — теперь мы ехали рядом по изборожденной глубокими колеями дороге, которая вилась среди красот сельской местности.

— А что же ваша родная мать, По? Я так понял, бедняги уже нет среди нас?

Точность его замечания я подтвердил меланхолическим вздохом:

— Прекрасная звезда, чей яркий, хотя и кратковременный блеск доставлял безграничное наслаждение всем, кто взирал на нее, моя мать, прославленная служительница Мельпомены Элиза По, скончалась от чахотки в нежном возрасте двадцати четырех лет, когда я едва вышел из младенчества.

Мой спутник прищелкнул языком в знак сочувствия.

— А ваш отец?

Достаточно было любого упоминания о родителе, чтобы сердце мое воспалилось гневом.

— Как ни прискорбно преступать заповеди «Декалога», самая мысль об этом мизерабельном существе, недостойном звания человека, вызывает у меня самые низменные эмоции. — С минуту я помолчал, желая обрести власть над своими чувствами, а затем продолжал: — Он тоже был актером, хотя столь заурядным, что навлек на себя единогласное осуждение публики и критиков. Более мне о нем ничего не известно, ибо едва миновал год после моего рождения, как он — о, бесчеловечная жестокость! — покинул мою святую, обреченную на гибель мать!

— Ах он, язычник подлый! — с негодованием отозвался Крокетт. — Да такого змея повесить — и то мало!

— Вероятно, именно таковая участь и постигла в итоге лишенного всяких принципов негодяя, ибо он исчез, словно в воздухе растворился, и с тех пор мы о нем не слыхали.

Мы ехали дальше в глубоком, задумчивом молчании.

— Да, По, — произнес наконец пограничный житель, — плохая вам выпала карта в детстве, это уж точно. Ничего нет страшнее в этом мире, чем осиротеть в малолетстве.

— Это страшнее, чем могут вообразить себе те, кого не постигла подобная катастрофа, — подхватил я. Мысль о жестокой судьбе, не только оставившей меня без материнской ласки, но и отдавшей меня на попечение жестокому, лишенному сердца и разумения опекуну, перехватила мне горло и на какое-то мгновение лишила дара речи. Наконец, совладав с собой, я продолжал: — Лишь благодаря душевной доброте моей тетушки впервые в своем злополучном бытии я познал сладчайшее из благословений — безграничную, непоколебимую материнскую любовь!

— Прекрасные чувства, По, и они делают вам честь, — одобрительно кивнул Крокетт, — но с чего вашей тетушке Клемм тревожиться? Пока Дэви Крокетт с вами, можете чувствовать себя в безопасности, словно крошка опоссум у матушки в брюхе, и пусть этот чумной негодяй Нойендорф сколько угодно грозится, что доберется до вас со своим ножом!

Последние слова поразили меня до такой степени, что я резко натянул поводья, и жеребец взвился на дыбы, едва не сбросив меня в небольшой ручей, который мы с полковником как раз пересекали. Я, однако ж, легко справился со своим скакуном и перебрался на другой берег, и тогда уже обратился к своему спутнику за разъяснениями:

— Нойендорф? По какой же причине он изрыгает подобные угрозы, когда именно я предпринял попытку убедить власти в том, что кровавые отметки на месте жестокого убийства не складываются в его имя?

Мы остановились на травянистом склоне под сенью ив.

Одна рука полковника покоилась на луке седла, другой он, слегка наклонившись, ласкал шею своего коня.

— Разумных причин от него не ждите, По, — такой уж это выродок. Вбил себе в башку, что кабы не вы, мы бы с ним не схлестнулись. Так мне сказал капитан Расселл. И теперь он бродит по городу и клянется нарезать из вас ремни для правки лезвия и этим самым лезвием вырезать мне сердце и приготовить из него жаркое.

Озноб сотряс меня, как только я припомнил страшный нож с длинным клинком, который Нойендорф не усомнился пустить в ход в схватке с полковником.

— Чтоб меня подстрелили, да вы белей яичной скорлупы сделались! — воскликнул Крокетт. — Неужто боитесь этого тупого подонка? — Распрямившись в седле, полковник звучно хлопнул меня ладонью по плечу. — Вот бы он сейчас явился по наши души! Я бы разделался с ним быстрее, чем аллигатор проглотит щенка.

Перед нами расстилался долгий путь по дикой, необитаемой местности, и каждый холм, любое ущелье и каждая рощица могли послужить идеальным прикрытием для засады.

— Должен признаться, — заметил я, — что мне представляется странным, что вы, зная о зловещих угрозах Нойендорфа и его неистовую, дикую натуру, не сочли благоразумным прихватить с собой оружие, полковник Крокетт!

— Оружие?! — с громким хохотом ответил он. — Пусть меня поленом задавит, если я голыми руками не справлюсь с этим пресмыкачим! — С этими словами он дернул вожжи, щелкнул языком и вновь направил своего коня на дорогу, а я, подхлестнув гнедого, поспешил за ним.

Прямо у нас над головой из угрюмых, низко нависших туч послышался глухой угрожающий раскат грома. Широко улыбаясь, Крокетт высоко поднял правую руку, хлопнул себя по бедру и провозгласил: