Чарльз Диккенс - Настоящий британский детектив [сборник litres]

Ректор печально улыбнулся.

– Вы знаете, что у нас с вами разный подход к различию во мнениях. Здесь кто-то рассказывал, как гулял с другом у реки и пришел к выводу: «Мы соглашались во многом, кроме личных мнений». Чем не девиз университета? Иметь сотни мнений, но не возомнить о себе. Если здесь люди терпят неудачу, то из-за недостатка знаний, а не из-за своих взглядов. Может быть, я реликт восемнадцатого века, но питаю склонность к старой сентиментальной ереси: «За веру пусть фанатик буйный бьется; кто праведно живет – не ошибется». Что вы об этом думаете, отец Браун?

Он с некоторым лукавством взглянул на священника и слегка опешил, потому что привык видеть его всегда веселым, дружелюбным и покладистым собеседником. Круглое лицо отца Брауна обычно лучилось юмором, но сейчас оно по какой-то причине было как никогда хмурым и на мгновение показалось даже более мрачным и зловещим, чем изможденное лицо Байлса. В следующий момент тучи развеялись, но голос Брауна все же звучал твердо и серьезно.

– Я в это не верю, – кратко ответил он. – Как жизнь человека может быть праведной, если его взгляды на жизнь ошибочны? Современная путаница возникает потому, что люди не знают, как сильно могут различаться наши представления. Баптисты и методисты знают, что их нравы не сильно отличаются друг от друга; то же самое относится к религии и философии. Но если перейти от баптистов к анабаптистам или от теософов к индийской секте убийц-душителей, все выглядит иначе. Ересь всегда влияет на мораль, если она достаточно еретична. Полагаю, человек может искренне верить, что воровство – это совсем неплохо. Но какой смысл говорить о том, что он честно верит в бесчестные вещи?

– Отлично сказано, – произнес Байлс со свирепой гримасой, которую многие принимали за дружелюбную улыбку. – Именно поэтому я возражаю против открытия кафедры теории воровства в нашем колледже.

– Конечно, все вы резко настроены против коммунизма, – со вздохом признал ректор. – Но неужели вы действительно думаете, что он заслуживает такого внимания? Неужели любая из наших ересей достаточно серьезна, чтобы представлять опасность?

– Думаю, они стали такими серьезными, что в некоторых кругах их уже воспринимают как должное, – ровным голосом сказал отец Браун. – Их принимают неосознанно, то есть без участия разума и совести.

– И все это кончится тем, что страна пойдет прахом, – заметил Байлс.

– Все это может кончиться еще хуже, – сказал отец Браун.

Внезапно по панели противоположной стены скользнула тень, за которой быстро последовала фигура, отбросившая ее, – высокая и сутулая, с очертаниями хищной птицы. Впечатление подчеркивалось тем, что внезапное и стремительное движение напоминало потревоженную птицу, вспорхнувшую из кустов. Это был длиннорукий и длинноногий мужчина с длинными висячими усами, хорошо знакомый собравшимся за столом. Но из-за сумерек в зале, освещенном лишь свечами, полет мелькнувшей тени странным образом соединился с невольным пророчеством священника, словно он был авгуром в древнеримском смысле этого слова, а полет птицы – знамением. Вероятно, Байлс мог бы прочитать лекцию о римских авгурах и особенно об этой птице, сулившей несчастье.

Высокий мужчина скользнул вдоль стены, как собственная тень, занял пустующий стул справа от ректора и обвел казначея и остальных взглядом глубоко запавших глаз. Его свисающие волосы и усы были светло-русыми, но глаза сидели так глубоко, что казались черными. Все знали, или могли догадаться, кем был новоприбывший, но случившееся после его прихода сразу же прояснило ситуацию. Профессор римской истории поднялся со своего места и вышел из комнаты, без особой тактичности показав, что не желает сидеть за одним столом с профессором теории воровства, иначе говоря, с коммунистом Крейкеном.

Ректор Мандевилльского колледжа с нервным изяществом сгладил возникшую неловкость.

– Я защищал вас, дорогой Крейкен, вернее, некоторые аспекты вашего поведения, – с улыбкой сказал он, – хотя уверен, вы сочли бы мою защиту несостоятельной. В конце концов, я не могу забыть, что в пору моей молодости друзья-социалисты имели прекрасные идеалы товарищества и братства. Уильям Моррис выразил это в своей сентенции: «Братство – это небо, раздоры – это ад».

– Смотри заголовок «профессора-демократы», – сварливо произнес Крейкен. – Что, этот надутый индюк Хэйк собирается назвать новую кафедру коммерции именем Уильяма Морриса?

– Что ж, – произнес ректор, отчаянно пытаясь сохранить радушный тон. – Все мы собратья в некотором смысле, поскольку состоим в научном совете колледжа.

– Ага, прямо-таки академический вариант афоризма Морриса, – проворчал Крейкен. – «Дали гранты – это небо, нету грантов – это ад».

– Не грубите, Крейкен, – поспешно вмешался казначей. – Лучше выпейте портвейну. Тенби, передайте портвейн мистеру Крейкену.

– Не откажусь от рюмки, – уже не так сварливо отозвался профессор-коммунист. – На самом деле я собирался выйти в сад и покурить, но посмотрел в окно и увидел ваших драгоценных миллионеров в полном цвету – свежие, невинные бутоны! В конце концов, стоило бы немного вразумить их.

Ректор встал, прикрывшись последней дежурной любезностью, и с большим удовольствием оставил казначея разбираться с Диким человеком. Другие тоже поднялись со своих мест, и группы, сидевшие за столом, начали распадаться, пока казначей и Крейкен не остались более или менее наедине в конце длинного стола. Лишь отец Браун остался сидеть и смотрел в пустоту с сумрачным выражением на лице.

– По правде говоря, я и сам изрядно устал от них, – признался казначей. – Я был с ними большую часть дня, разбираясь с фактами, цифрами и всеми прочими делами этой новой профессуры. Послушайте, Крейкен, – он нагнулся над столом и заговорил с мягкой настойчивостью, – вам не стоит так сильно бранить эту новую кафедру. На самом деле она не пересекается с вашей тематикой. Вы единственный профессор политической экономии в Мандевилле, и хотя я не делаю вид, будто разделяю ваши убеждения, всем известна ваша репутация в Европе. Это специальная тема, которую они называют прикладной экономикой. Могу сказать, что даже сегодня я на всю катушку занимался прикладной экономикой; иными словами, мне пришлось долго говорить о делах с двумя бизнесменами. Хотите ли вы этим заниматься? Не завидно ли вам? Выдержите ли вы? Разве это не достаточное доказательство, что мы имеем дело с отдельным предметом, который заслуживает отдельной кафедры?

– Боже милосердный! – воскликнул Крейкен с напряженным воодушевлением атеиста. – Разве вы думаете, что я не хочу заниматься прикладной экономикой? Дело лишь в том, что когда мы ею занимаемся на деле, вы называете это «красным безумием» и анархией, а когда вы ею занимаетесь, я возьму на себя смелость назвать это эксплуатацией. Если бы вы прилагали экономику к нужному месту, может быть, люди бы поменьше голодали. Мы практичные люди, поэтому вы и боитесь нас. Поэтому вам и нужны два жирных капиталиста для новой кафедры; только потому, что я выпустил кота из мешка.