Мария Шенбрунн-Амор - Месье Террор, мадам Гильотина

Мария-Антуанетта, вдова казненного Людовика XVI, содержалась под стражей в замке Тампль, и поговаривали, что ее тоже вскоре будут судить. Суд мог закончиться только казнью, что само по себе, конечно, огорчительно, но с какой стати это взволновало Василия Евсеевича, которого чужие дела отродясь не тревожили? Александр разжег угли в очаге, водрузил котелок с водой на печной под.

Дядюшка продолжил комментировать новости:

– Теперь жакобены скачут, будто бесы перед заутреней. Баррас, соратник-монтаньяр, ишь как распинается! Подзабыл уже, что прозывал мученика революции припадочной рептилией. А живописец этот их, Жак-Луи Давид, тоже подсуетился: планирует «божественному» Марату торжественные похороны. – Пошуршал страницами, выудил новую пакость: – У королевы забрали сына. Людовика XVII отдали на воспитание сапожнику.

Не похоже на дядю так горячиться из-за несчастий других людей, пусть даже и королей.

– А что еще пишут про вчерашнее убийство? Про эту Шарлотту?

– Сообщают только, что под одеждой у нее обнаружили приколотое воззвание к французам. Но радетели свободы не раскрывают народу, что там было написано. Ее сегодня допрашивают в тюрьме аббатства, ищут соучастников.

– Нашли кого-нибудь?

Дядя поверх очков уставился на племянника:

– Тебе-то что?

Александр сбивчиво рассказал Василию Евсеевичу про вчерашние события.

– Я сам видел, как Габриэль подстерегла мадемуазель Корде и очень настойчиво убеждала ее до тех пор, пока та не согласилась и не отправилась к Марату. Даже обещала ей что-то.

Василий Евсеевич засунул за щеку кусочек сахара, зажмурился от удовольствия, поинтересовался:

– Это что ж такого заманчивого нужно наобещать, чтоб монастырская воспитанница согласилась нагого революсьюнэра ножом пырнуть?

– Этого я не знаю. – Ехидство дядюшки задело, и тем сильнее Александр упорствовал: – Но я своими ушами слышал, как Корде спросила: «Обещаешь?» – а Габриэль ей ответила: «Обещаю! Обещаю!» И Шарлотта тут же села в фиакр. Она действовала по указаниям мадемуазель Бланшар. Только про это пока никто не знает.

– Ну и леший с ними со всеми. Марат этот бешеный пес был, так что собаке собачья смерть.

– Я на суд пойду. Не каждый день такое случается.

Василий Евсеевич нахмурился:

– Не лез бы ты любоваться этими делами. Сегодня ты зритель, завтра – участник, а послезавтра того и гляди сам жертвой окажешься. К тому же суд еще не начался. Газеты пишут, что Комитет общественного спасения покамест принимает заявления от граждан касательно убийства. – Брезгливо отбросил газету на пол: – Доносительство стало гражданской добродетелью. Облагодетельствованный братством и свободой народ усердно строчит доносы.

Александр допил желудевый кофий, не чувствуя вкуса напитка. Из газет теперь все узнают, как выглядит Шарлотта Корде. Стоит кому-нибудь вспомнить, что вчера убийца Марата прогуливалась по Пале-Эгалите вместе с голубоглазой брюнеткой, тотчас выпытают из обвиняемой имя соучастницы и арестуют мадемуазель Бланшар. Да Шарлотта и сама может во всем признаться. Непросто утаить что-либо, когда тебя день и ночь допрашивает Революционный трибунал. А для вынесения смертного приговора старорежимной одного слова достанет с лихвой.

Тут Василий Евсеевич напомнил, что хорошо бы племяннику не ворон считать, а за хлебом сходить. За поставкой провизии дядюшка следил суровее, чем протопоп Аввакум за постами.

МАЛО К ЧЕМУ человек привязывается так, как к вкусу родного, привычного с детства хлеба. Запеченная хрусткая корочка ситного, нежные коврижки с воздушной мякотью, искусно украшенный свадебный каравай, сдобные пироги, пшеничные сайки, ржаной квасной кирпичик, плотный и тяжелый, – по всему этому Александр тосковал больше, чем по прочим домашним разносолам. Но с хлебом в Париже беда. Белые багеты печь запретили, а ячменно-ржаной «хлеб равенства», по шесть су за фунт, перво-наперво полагался тем, у кого имелись талоны от своей секции. Прочие равные граждане отстаивали длиннющие очереди. Маяться в них приходилось и Александру, потому что держать слугу Воронины не решались: привезенный с собой русскоязычный человек сразу возбудил бы подозрения, а местный запросто донес бы на странных хозяев. Александр пытался договориться с Жанеттой, кухаркой соседок, чтобы брала заодно и четырехфунтовый каравай для Ворне, но в одни руки лишней буханки не выдавали. Предметом спекуляции могла оказаться даже эта страшная, черная и липкая смесь всевозможных злаков, этот «секционный» хлеб, который дома собакам бы постыдились кидать. Так что три раза в неделю Александр вставал до рассвета, брел к ближайшей пекарне, расположенной на задворках ратуши у церкви Сен-Жан-ан-Грев, и маялся там часами, держась за веревку, определяющую, кто за кем. Впрочем, в парижских хвостах нашлись и маленькие развлечения: в них горожане отводили душу, поскольку любые другие сборища были запрещены. Старорежимные жаловались, санкюлотки винили спекулянтов и врагов нации, патриоты шутили – и все обменивались новостями. В очередях по большей части стояли женщины, а они всегда и везде хорошо относились к Воронину: те, кто помоложе, флиртовали с пригожим светловолосым шутником, а пожилые опекали худого и учтивого молодого человека.

Но сегодня ставни хлебной лавки Нодье оказались захлопнутыми. На мостовой сплетничали две кумушки, обе уставились на Александра.

– Привет и братство! – весело приветствовал он теток галантным полупоклоном. – Откроют ли лавку, добрые патриотки?

– Некому открывать. Булочника сегодня казнили, – настороженно ответила одна из них.

Александр опешил:

– Как это? Почему?

Женщина переложила корзину из руки в руку:

– Может, продавал из-под полы дороже максимума. Или утаивал.

– Пекарь – нынче опасное ремесло, – поддакнула вторая. – Если полки пусты, то кто виноват?

Булочник Нодье был круглый, веселый и приветливый, вечно обсыпанный мукой и пахнущий теплой выпечкой. Он стоял на раздаче счастья, пусть даже это счастье было с трухой и жмыхом. Перебрасывался шутками с покупателями, спешил обслужить всех как можно быстрее. Ему помогали сын-подросток, две дочки и жена, все такие же белобрысые и сдобные, как он сам. Но кто-то нажаловался, и этого оказалось достаточно.

– И что же теперь? – глупо спросил Александр.

– На рынке перед ратушей тоже есть булочная, – тетка махнула рукой по направлению к Гревской площади. – Только там теперь очередь выстроится еще длиннее.

Тащиться по солнцепеку в другую пекарню показалось предательством по отношению к несчастному булочнику да и лень было. Александр решил почтить смерть бедняги воздержанием от хлеба и поплелся восвояси.